Хемингуэй - Максим Чертанов

— Ну вот. Я — это ты, и ты — это я, и каждый из нас — мы оба. И я люблю тебя, ох, как я люблю тебя. Ведь правда, что мы с тобой одно? Ты чувствуешь это?

— Да, — сказал он. — Правда.

— А теперь чувствуешь? У тебя нет своего сердца — это мое.

— И своих ног нет, и рук нет, и тела нет.

— Но мы все-таки разные, — сказала она. — А я хочу, чтобы мы были совсем одинаковые».

«Пожалуйста, обними меня крепко-крепко, так, чтобы нас хоть минутку нельзя было оторвать друг от друга.

— Попробуем, — сказал полковник.

— И я смогу быть тобой?

— Это очень трудно. Но мы постараемся.

— Вот теперь я — это ты, — сказала она».

«— Давай играть, будто ты — это ты, а я — это я».

«Когда все уже было так, как должно быть, она сказала:

— Ты хочешь, чтобы я была тобой или ты мной?

— Тебе право выбора.

— Я буду тобой.

— Я тобой быть не сумею. Но попробовать можно».

«Милый, я так тебя люблю, что хочу быть тобой.

— Это так и есть. Мы с тобой одно.

— Я знаю. По ночам.

— Ночью все замечательно.

— Я хочу, чтоб совсем нельзя было разобрать, где ты, а где я».

«— Правда, теперь не поймешь, кто из нас кто? — спросила она.

— Да.

— Ты становишься другим, — сказала она. — Да, да. Ты — совсем другой, ты — моя Кэтрин. Пожалуйста, стань моей Кэтрин, а я буду любить тебя».

Это тоже фрагменты нескольких романов: везде женщина хочет не «раствориться» в любимом, а превратиться в него. Даже инструмент такого превращения всегда один и тот же: парикмахерские ножницы. У Хемингуэя средоточие женской привлекательности — не ноги, губы или грудь, а волосы, описываемые в деталях, роскошные, напоминающие звериный мех (в мужчине шевелюра тоже важна, и даже на войне много говорят о прическах).

«— Милый, что, если б ты отпустил волосы?

— То есть как?

— Ну, немножко подлиннее.

— Может быть. Мне нравится, как сейчас.

— Может быть, с короткими лучше. И мы были бы оба одинаковые».

«— Но в Мадриде мы можем пойти с тобой к парикмахеру, и тебе подстригут их на висках и на затылке, как у меня, для города это будет лучше выглядеть, пока они не отросли.

— Я буду похожа на тебя, — сказала она и прижала его к себе. — И мне никогда не захочется изменить прическу».

«— Пожалуйста, постригите его так же, как меня, — сказала Кэтрин.

— Но короче, — сказал Дэвид.

— Нет. Пожалуйста, точно как меня».

Женщина с длинными волосами — хорошая (Ева), с короткими — нет (Лилит). Если по несчастливой случайности у хорошей женщины короткие волосы, она обещает, что отрастит длинные; плохая женщина отращивать волосы отказывается.

«— Его, должно быть, ругали за меня в кафе. Он хотел, чтобы я отпустила волосы. Представляешь себе меня с длинными волосами? На кого бы я была похожа!

— Вот чудак.

— Он говорил, что это придаст мне женственность. Я была бы просто уродом».

Но в хемингуэевской женщине, даже самой хорошей, борются два желания: 1) отрастить волосы и тем угодить мужчине и 2) заставить мужчину отрастить волосы или же остричь свои, чтобы сравняться с ним и самой играть в мужчину («— Тебе нравится, что я — женщина, — сказала она очень серьезно, а потом улыбнулась. — Да. — Вот и хорошо, — сказала она. — Прекрасно, что хоть кому-то это нравится. Ведь это дьявольски скучно»); у Хемингуэя Далила, чтобы взять верх над Самсоном, остригла бы не его, а себя. Мужчина всегда сопротивляется второму желанию («— Пожалуйста, постригите его так же, как меня, — сказала Кэтрин. — Но короче, — сказал Дэвид»), но нерешительно, и в конце концов сдается («Да, — сказала она. — Давай играть, будто ты — это ты, а я — это я. — Давай, — сказал полковник»).

«Волосяная» тема, переходя без изменений из романа в роман, в «Эдеме» приобрела столь выраженный эротический характер, что даже в XXI веке критики называют книгу «шокирующей». На море приехали молодожены: Дэвид (писатель) и Кэтрин. «На них были полосатые рыбацкие блузы и шорты, купленные в магазине рыболовных принадлежностей, они сильно загорели, а пряди волос посветлели от солнца и морской воды. Окружающие принимали их за брата и сестру, пока они сами не сказали всем, что женаты. Им часто не верили, и женщине это нравилось». Кэтрин не очень хорошая женщина и потому сразу берет быка за рога:

«— Ты любишь меня такой, какая я есть? Ты уверен?

— Да, — сказал он. — Даже очень.

— А я хочу стать другой.

— Нет, — сказал он. — Нет. Другой не надо.

— А я хочу, — сказала она. — Это нужно тебе. По правде говоря, мне тоже. Но тебе наверняка. Я в этом уверена, но пока ничего не скажу».

«Другой» Кэтрин становится просто: велит парикмахеру сделать ей такую же стрижку, как у мужа: «Она коротко, „под мальчика“, подстригла волосы. Их безжалостно срезали. Они были густые, как и прежде, но гладко зачесаны назад и по бокам совсем короткие, так что стали видны уши. Старательно приглаженные рыжевато-коричневые волосы точно повторяли контур головы. Она повернулась к нему, выпрямилась и сказала:

— Поцелуй меня, пожалуйста.

Он поцеловал ее, посмотрел в лицо, на волосы и поцеловал еще раз.

— Тебе нравится? Попробуй, как гладко. Вот здесь, на затылке.

Он провел рукой по затылку.

— Попробуй у виска, около уха. Проведи пальцами по вискам. Вот, — сказала она. — Это и есть сюрприз. Я — девочка.

Но теперь я как мальчишка и могу делать все, что мне вздумается, все, все, все!»

Муж не в восторге, но игру принимает: «— Сядь ко мне, — сказал он. — Что будешь пить, братишка?

— Что ж, спасибо, — сказала она. — Я выпью то же, что и ты. Теперь понял, чем грозит тебе мой сюрприз?»

Но испытания мужчины только начинаются: женщина требует, чтобы «другим» сделался и муж: «— Ты становишься другим, — сказала она. — Да, да. Ты — совсем другой, ты — моя Кэтрин. Пожалуйста, стань моей Кэтрин, а я буду любить тебя.

— Кэтрин — это ты.

— Нет. Я — Питер. А ты — моя Кэтрин. Ты — моя прекрасная, любимая Кэтрин. Так хорошо, что ты стал другим. Спасибо тебе, Кэтрин».

Муж опять слабо протестует, но не сопротивляется: «Светила луна, и жена снова была во власти черной магии превращения, и, когда она заговорила с ним, он не сказал „нет“, и на этот раз болезненное ощущение пронизало его тело, а когда все закончилось, они лежали в изнеможении, и только жена, содрогаясь всем телом, прошептала:

— Вот теперь мы согрешили. Теперь мы по-настоящему согрешили».