Хемингуэй - Максим Чертанов

Кэтрин стрижется еще раз — теперь ее волосы даже короче мужниных и она забрала еще больше дьявольской власти над ним, теперь она приказывает и насмехается: «Ну же. Теперь твоя очередь меняться. Не заставляй меня делать это за тебя. Ну? Хорошо, я сама. Вот теперь ты другой, да? Ты сам этого хотел. Да? Ты сам. Ты тоже хотел. Да? Я заставила, но ведь и ты… Да, да, ты сам. Ты моя сладкая нежная Кэтрин. Ты моя девочка, моя любимая, единственная девочка».

Мужчина отрицает, что игра ему понравилась («Но в ее причудах я ей не помощник. Хватит того, что я ничего ей не запрещаю»), но потом… отправляется в парикмахерскую и красит свои волосы. «Они растреплются со временем, но цвет и стрижка все равно будут такие, как у Кэтрин. Он подошел к двери и посмотрел на спящую женщину. Потом он вошел в комнату и взял ее большое ручное зеркало.

„Вот, значит, как, — сказал он сам себе. — Ты выкрасил волосы и постригся так же, как твоя женщина, и что же ты чувствуешь? — спросил он зеркало. — Что же ты чувствуешь? Отвечай. — И сам себе ответил: — Тебе это нравится“.

Из зеркала на него смотрело чужое лицо, но постепенно проявлялись знакомые черты.

„Ну что ж, тебе это нравится, — сказал он. — Тогда подчинись до конца, что бы она ни выдумывала, и не скули, что тебя соблазнили или надули“».

Коготок увяз — всей птичке пропасть: признавшись, что ему нравится быть женщиной, герой вступает на путь порока. Он забрасывает работу (женщины не работают), а его жена в роли мужчины «подцепляет» девушку Мариту, которая становится любовницей обоих супругов. Дэвид постепенно начинает отдавать предпочтение Марите, Кэтрин ревнует мужа к работе и уничтожает его рукописи, они ссорятся, она уезжает навсегда, оставив мужа с Маритой, которая не стрижется, не заставляет мужа быть женщиной и поощряет его писать, и он усаживается за книгу. Хемингуэй терпеть не мог, когда у него искали символику, но в «Эдеме» от нее никуда не денешься: рай — это когда мужчина мужествен и женщина женственна, а попытка последней вышагнуть из своей роли превращает жизнь в ад, хотя адские наслаждения на время могут стать слаще райских. В любой женщине сидит дьявольское начало — ведь даже кротчайшая Мария из «Колокола» хочет, чтобы она и ее мужчина стали одинаковыми! — и где гарантия, что Марита завтра не заставит мужа надеть ее чулки? Райская чистота утеряна безвозвратно, и лишь одно может уберечь мужчину от ада, дав ему возможность твердо стоять на земле, — его работа.

Разумеется, если беллетрист пишет о мужчине, играющем в женщину, или об инопланетянине, или об убийце, это вовсе не значит, что он имеет в виду себя или своих знакомых. Но когда он пишет об одном и том же постоянно, изыскатели не могут не любопытствовать: о ком думал автор, когда сочинял эту историю? О Грегори — пытался понять сына? Или сам Хемингуэй, тосковавший по временам, когда мать заставляла его играть роль девочки, под конец жизни признался в собственных чудачествах? Он почти всех женщин, включая жен, в письмах называл «парнями» и «братишками», к супружеским парам имел обыкновение обращаться «привет, мужики» — это неспроста? И кто такая Кэтрин — намек на Полину, которая в 1920-х годах остриглась и попрекала мужа своим богатством («— Я за них заплатила, — сказала Кэтрин. — Благодаря моим деньгам ты мог писать»)? А женственный образ Мариты навеян Мэри? Но Мэри вспоминала, что в 1953 году муж в шутливом интервью назвал ее «мальчиком» и сделал запись в ее дневнике: «Мэри всегда хотела быть парнем и думать как парень, не теряя при этом женственности… Она любит, чтоб я был ее девушкой, и мне это нравится». Две жены Хемингуэя сдружились, он ревновал — отсюда странный любовный треугольник? Даже если бы авторский текст не был искажен при публикации, на подобные вопросы все равно не существовало бы ответа. Но тому, кто лелеет образ «простого» и «прямого» «бати Хема», лучше все-таки «Эдем» не читать.

Наброском к «Эдему» обычно называют опубликованный в 1987-м фрагмент «Странная страна» (The Strange Country): сорокалетний Роберт путешествует с молодой Хеленой и они играют в эротические игры; потом начинается гражданская война в Испании и герой должен уехать. Но, на наш взгляд, это ошибка (датировка большинства поздних текстов Хемингуэя лишь предположительна, так что судить, какие отрывки к чему относятся, очень трудно): странные игры «Странной страны» совпадают с играми не «Эдема», а «За рекой»: герой возбуждается, воображая себя отцом своей любовницы. Кроме этих двух видов эротической игры, некоторые изыскатели находят у Хемингуэя и третью: брат-сестра, тема, звучащая в начатой в середине 1950-х «Последней хорошей стране». Что ж, если хотите, можно списать все это на дурное влияние Пруста…

В «Эдеме» есть вставная новелла, иногда публикующаяся как отдельный рассказ. Герой пишет книгу о своем детстве: он жил в Африке (в 1905 году во время восстания маджи-маджи в Танганьике), его отец, «настоящий мужчина», убивал слонов, а маленький Дэвид чувствовал, что в охоте есть что-то низкое: «У отца нет нужды убивать слонов, чтобы заработать на жизнь». «Еще они хотели бы убить слона там же, где убили его друга. Это было бы забавно. Они были бы очень довольны. Проклятые убийцы друзей». Дэвид по недомыслию рассказал отцу и охотнику Джуме, где находится слон, и чувствует себя предателем и убийцей. «Он тосковал без Кибо и, думая о том, как Джума убил друга его — слона, невзлюбил Джуму, а слон стал ему братом». Из прежних книг Хемингуэя следует, что такого «брата» особенно сладко убивать, но у Дэвида другое мнение.

«— К черту охоту на слонов, — очень тихо сказал Дэвид.

— Что? — спросил отец.

— К черту охоту на слонов, — повторил Дэвид.

— Смотри, не испорти все дело, — сказал отец и пристально посмотрел на него.

„Ну и пусть, — подумал Дэвид. — Его не проведешь. Теперь он все понял и не будет мне доверять. И не надо. А я никогда больше ничего не скажу ни ему, ни кому другому. Никогда, никогда, никогда“».

Отец ранит слона и хочет, чтобы сын его добил, но тот отказывается. «Теперь слон стал его героем, каким долгое время был отец. „Трудно поверить, — думал Дэвид, — что, несмотря на старость и усталость, слон оказался способен на такое. Он бы точно убил Джуму. Но когда он смотрел на меня, в его взгляде не было ненависти. Там была только грусть, такая же, какую чувствовал я сам“». Если слон для маленького Дэвида — герой, брат и друг, то отец — жестокий убийца: снова нельзя не задаться вопросом, о ком думал Хемингуэй — о Кларенсе, которого уже называл жестоким, или о своих сыновьях, которым жестоким мог казаться он сам? — и снова ответа не будет.

«Завтра он вернется в свою далекую страну, ту, к которой Кэтрин его ревновала, а Марита любила и понимала. Он был счастлив в той, оставшейся в рассказе, стране, но знал, что счастье это не может быть долгим, и ему приходилось отрываться от всего, что он любил, и возвращаться к удушающей пустоте сумасшествия, которое теперь приняло форму неуемного желания практической деятельности». Книгу уничтожила стриженая дьяволица, но это ничего: оставшись с длинноволосой помощницей, герой начинает писать заново. «Он попробовал работать дальше и впервые перестал сомневаться, что все утраченное возвратится к нему полностью». А вот это уже, без сомнения, о себе. После «Килиманджаро» Хемингуэй не создал ничего по-настоящему сильного (для писателя его уровня, конечно); после войны, когда он начал писать то, что станет «Эдемом» и «Островами», задача показалась непосильной (отвык), и все вылилось в посредственный роман «За рекой»; но, больной, полуживой, он пытался снова, и у него начало получаться почти как раньше (с технической стороны уже «Старик» был совершенством, многое удалось в «Эдеме» и «Островах»), и на исходе жизни, прежде чем вернуться «к удушающей пустоте сумасшествия», он еще создаст один абсолютный шедевр.