Летняя книга - Туве Марика Янссон

прекрасно быть одиноким и независимым. Он, месье Шате, не сокрушается о прошлом и не страшится будущего. Он живет в настоящем, а то, что все его знания о людях, его сатирический дар, равно как и он сам, остаются в безвестности, не важно. По-настоящему великие люди всегда в тени.

Раньше он рисовал – как и те, впереди.

Но к чему метать бисер перед свиньями, раз не ценят и не понимают. «Пусть идут в Лувр любоваться признанным искусством. Кстати, вынужден согласиться, многое там действительно превосходит лучшие мои работы». Месье Шате не амбициозен. «Ненавижу компромиссы. Все – или ничего». Наступает время ужина.

Презирающий рестораны с фиксированными ценами месье Шате наконец находит привлекательное заведение, пристрастно выбирает столик на улице, откуда можно наблюдать за людским потоком, и заказывает суп-потаж. Ему нравится оттенок красной скатерти – киноварь, а теплый мягкий свет делает красивым любое лицо.

За соседним столом сидит пара: молодой мужчина и девушка в большой светлой шляпе. Месье Шате с удовольствием наблюдает, как свет целиком окрашивает девушку в розовый: одежду, лицо, волосы. Она много смеется, – наверное, мужчина рассказывает что-то забавное.

Заказала оливки и ест их одну за другой; выплевывает косточки и выглядит при этом невероятно по-детски. Месье Шате концентрирует внимание на этой паре. Интересно, о чем он говорит? Может, они помолвлены? Нет, вряд ли. Похоже, это их первый вечер.

Он замечает, что ей нравится свет, быстрыми и ловкими жестами она поправляет прическу, надевает перчатку и снова снимает ее. Видимо, подбирает слова, чтобы произнести что-то умное, но в конце концов только смеется. «Так, пожалуй, разумней всего», – философски отмечает месье Шате.

Вот она перебирает вилкой картофель фри, краснеет, что-то роняет – и до его столика докатывается зеркальце. Мужчина разворачивается, месье Шате протягивает ему безделицу, рассматривает открытое самоуверенное лицо и думает: «В точности как я. Тот же тип внешности. И галстук завязан не как у всех».

Интерес к молодой паре растет, месье Шате пытается представить, как они встретились, чем занимаются, куда он пригласит ее после ужина; возможно, они уже влюблены. «Это начало романа, – решает месье Шате, – и я хочу узнать, чем для них закончится этот вечер. Мне нужно тренировать наблюдательность, следя за развитием мелких эпизодов».

По его лицу пробегает мудрая и скромная улыбка, он опускает голову и ждет.

Небо тем временем приобрело характерный ночной оттенок и стало красным отражением города. Месье Шате идет за парой следом. Удовлетворенно кивает, видя, как мужчина покупает ей фиалки. Иногда девушка с немым восторгом застывает у витрин. Потом она слегка замедляет шаг рядом со зданием, из которого льется музыка, но потанцевать, видимо, все же не хочет. Месье Шате следует за ними по Монмартру, на Пуассоньер, по Бон-Нувель.

Толпа гуляющих редеет. Девушка больше не заглядывает в окна магазинов. На бульваре Сен-Мартен они уже идут под руку. Месье Шате кивает.

«Все это не для меня, но я знаю, что они сейчас чувствуют. Впрочем, я всегда старался избегать привязанностей».

Они идут очень медленно и вдруг сворачивают на боковую улицу. Мсье Шате так жаждет продолжения, что без колебаний ныряетза ними в темноту. Ему хочется дойти до конца. Но он больше не может следить за ними так, как раньше. Они оставили его снаружи. А сами скучными, ровными шагами мерят темноту, и он не слышит, о чем они говорят. Ужасное подозрение – это брат и сестра? Впрочем, вряд ли. Пара останавливается, и месье Шате удовлетворенно видит, как они поворачиваются друг к другу лицом.

Резкая вспышка автомобильных фар пронзает тьму. Мужчина поднимает голову, машет водителю. Открывает дверцу, светлым пятном мелькает шляпа девушки. Свет фар скользит дальше по асфальту – и улица пуста.

Им овладевает страшное неведомое разочарование. От него только что уехала молодость, исчезла, не оставив и шанса просто постоять в стороне и подумать. Он чувствует себя безумно одиноким, старым, покинутым. Из тьмы проулка выползают новые неприятные мысли. Месье Шате пытается их отогнать, резко взмахивая рукой, – когда-то он так стирал с холста свои эскизы.

Но этот не стирается. Он захватил месье Шате в плен и угрожает подчинить себе все его тело. И тут откуда-то издалека доносится шум бульвара, и месье Шате поворачивается и мчится навстречу, убегает, будто от дурного сна, – и снова выныривает на свет, останавливается, дрожа, переводит дыхание и медленно идет к Магдалине.

Клише

Его смех был как будто замедлен; мне показалось, что он внимательно и пристрастно прислушивается сам к себе. Удовлетворившись прозвучавшей иронией, он посмотрел на меня и страдальчески улыбнулся. Волосы вздымались над его головой, точно нимб из черного оперения, тонкие изогнутые брови напоминали женские.

Я прикурил сигарету, ожидая, когда он заговорит о себе. Непривычное молчание, без сомнений, объяснялось тем, что он выбирал момент для эффектного старта.

И такой наступил. Шум в зале внезапно стих, какой-то человек вышел вперед и с дурацкой торжественной миной двенадцать раз ударил в дрожащий гонг. Свет погас, и все принялись обниматься, плакать и стучать по столу. Я повернулся к другу и с облегчением пожелал ему счастливого Нового года.

«Жизнь – это неизлечимая болезнь, заканчивающаяся смертью», – изрек он в ответ, упоенно растягивая каждое слово.

Я посмотрел на него с досадой, надеясь, что он прочтет в моем взгляде: «Цитата».

«Тебе следовало сказать это пару минут назад. Было бы уместнее».

«Последний день старого года, – проговорил он тихо, – и без того выдался изрядно тяжелым. Усталым и старым. Неужели ты не замечал эту разлитую в воздухе предновогодних дней неутоленность, которая давит на тебя с силой в десять атмосфер? Неужели ты не чувствовал этого? – Он вопрошающе поднял на меня светлые, широко распахнутые глаза, но, не дождавшись ответа, продолжил: – Проклятый день, когда ты обязан принимать так называемые правильные решения и строить планы… Это случилось в канун прошлого Нового года. Мучительная ночь, вопиюще далекое и слепое небо. Мне казалось, оно гудит, как телеграфный столб».

Он удовлетворенно прищурился. Я был его публикой – искушенной публикой, которая умеет слушать.

«И пока старый год уходил, я смотрел в себя, да-да, я оглядывался в прошлое настолько, насколько мог – до самого марта.

И видел только мелкого пакостника, гадкую тварь, ползающую вперед-назад – причем чаще назад или вокруг самого себя. Я понял, что был безумцем, презренным существом. Тем, кого именуют грешником – грешником, чей цвет черный, как ночь, грязь, темная вода…»

Он умолк, с неодобрением уставившись на мой галстук. Какая скука, думал