Норвежская рулетка для русских леди и джентльменов - Наталья Копсова

Сама же мельница, вся в окружении высоких и стройных, но уже старых сосен, представляла комбинацию архаичного бревенчатого сарая с массивными, явно пристроенными много позже четырехугольными колоннами из белого камня. Все сооружение венчала небольшая дощатая клеть красно-коричневого окраса с телевизионной спутниковой тарелкой на крыше, с боков же к мельнице примыкали огромного диаметра трубы и вместительные металлические контейнеры.

«И тогда, помолившись Богу и храбро предав ему в руки страдающую нежную свою душу, Сульвейг-Сольвейг закрыла глаза и без единого звука прыгнула вниз на камни», – каждый раз на этом месте просто как сущее наваждение лился мне в уши чей-то печальный шепот.

А еще я полюбила стоять на массивном, трехопорном, сложенном из тех же булыжников, очень каком-то провинциальном и необыкновенно милом мостике. Как мне было невероятно приятно всем животом прижиматься ко всегда теплым и будто бы живым поручням; обозревать неспешные воды, забываться в зыбкой игре отражений старинных бревенчатых построек на каменных столбах, чувствовать себя под защитой мощных, никак не менее чем столетних, деревьев.

Ах, надо же, теперь по многу часов я позволяла себе ничего не делать и при этом теперь нисколько не чувствовала себя виноватой бездельницей. Такое случалось со мной лишь в далеком детстве на маминой даче. Только смотреть, только вдыхать полной грудью чудесные весенние запахи, а еще иногда валяться на свежей, еще ярко-ярко изумрудной травушке-муравушке под пьянящим нежарким солнышком. Как же приятно совсем ни о чем не думать. А ведь месяц назад я целыми днями раздумывала исключительно о себе и своих бедах. Как страшно я о них тогда горевала, и какое же сейчас наступило блаженное облегчение!

Все глубже, дальше и больше я приучалась жить медленно, неспешно и несуетливо, время от времени надолго замирая от удивительного сердечного восторга, прямо посреди дороги заглядевшись, например, на кудреватые розово-сиреневые облака-лошадки или чутко вслушиваясь в нежный и тихий шепот мудрых и добрых деревьев…

От нашего санатория к церкви и затем к автобусной остановке вела красивейшая тенистая аллея, где вдоль аллеи с одной стороны бежала ее закадычная подружка: мелкая, но звонкая речушка, а с другой – кудреватые рощицы чередовались с плантациями неких посадок. Весна пришла, о Господи, хорошо-то как, и какое же наступает буйство чувств и красок в человеческой душе! Идешь, а водичка звенит себе по камушкам-колокольчикам, а в рощах на разные лады распевают-свистят счастливые птицы; женственно-нежный ветерок гладит по лицу и ласково путает волосы путника, и тут же клейкие молоденькие листочки шепчут ему свои вечные любовные признания – жизнь, несмотря ни на что, продолжается!

Церковка, та тоже хороша была необыкновенно: сложена из красно-розового кирпича, по-хорошему затейливая своими фантастическими башенками и стрельчатыми окошками; в весенне-летнее время с цоколя до крыши увитая вьющимися розами, а при ней журчит-мяукает фонтанчик в виде лесенки и стоят веселые леечки всех цветов радуги для полива пышно цветущих кладбищенских цветов.

С самого детства, сколько сама себя помню, питаю я особую склонность к пребываниям на кладбище, и не раз и не два там меня посещали удивительные видения, в моем собственном понимании совершенно необъяснимые каким-нибудь гипнозом или же там повышенной впечатлительностью личности.

Кладбище при норвежской церкви было настолько ухоженное и уютное, я бы даже назвала его домашним, что там прямо можно было умиротворяться и расслабляться хоть днем, хоть ночью. Вот единственное, чего не существует на западных кладбищах и никогда там не происходит, так это тех мистических происшествий и инфернальных загадок, тех леденящих душу предчувствий, что сейчас кто-нибудь этакий, с параллельного света, страшный и до жути интересный где-нибудь тут себя покажет или как-то по-иному даст знать о своем присутствии. В норвежских же местах вечного покоя можно быть абсолютно уверенным, что никто тебе и не покажется и не примерещится, а если и покажется по случайному недосмотру, то уж постарается никак и ничем себя не проявить либо из-за всем тут присущей вежливой отстраненности, либо же из-за вполне понятных опасений нарушить чужое индивидуальное пространство. Недаром в скандинавских сагах даже мертвые были обязаны подчиняться всем тем же общественным и моральным законам, что и живые, если уж умершим случалось по некоему неведомому недосмотру очутиться среди живущих. Интересно, что даже самые ужасные по нраву мертвецы в тех легендах ни разу так и не попытались поставить под сомнение такие строгие правила приличного общественного поведения. Видно, только в моих родных краях что ни мертвец – то вурдалак и хулиган.

На аскербадовском кладбище, впрочем, как и на остальных, очень аккуратненькие и совсем простые надгробия, большей частью ничуть даже не полированные, ровными рядами без затей располагались на высоком открытом и светлом холме. Аккуратно подстриженные кустарники, несколько вековых каштанов, ритмично чередующиеся сосенки и кипарисы, неизменные анютины глазки и разноцветная герань возле каждой могилки – вот и весь западный кладбищенский дизайн. Да, еще возле каждой могилки имеется фонарик, который с наступлением сумерек сам автоматически зажигается и начинает изливать во тьму свое мягкое, палево-розовое свечение – поэтому когда темнеет, на кладбище становится еще красивее, уютнее и романтичнее. Вдоль кладбищенских аллеек там и сям сверкают крашенные в белое невысокие деревянные скамеечки в окружении хора круглых модерновых неоновых ламп. Ну парк культуры и отдыха, да и только!

В этом задумчивом парке однажды совсем случайно я обнаружила три могилки совсем молоденьких русских мальчиков – советских военнопленных, погибших во время Второй мировой войны, да так и оставшихся лежать в чужой им скандинавской земле. Я по возможности регулярно принялась приносить им свои скромные и самодельные букетики из полевых цветов и трав и по этой причине начала посещать кладбище и церковь довольно часто. Как-то раз, когда я по обыкновению тихо присела на скамеечку возле могилки самого юного, девятнадцатилетнего, из погибших русских юношей, медитативная кладбищенская сень, видимо, оказала свое влияние, и как в полусне перед моим внутренним взором отчетливо встали картинки других похожих посиделок вблизи другой милой сердцу могилы, только много лет тому назад.

Таисия Андриановна, боевая моя бабушка, считала совершенно недопустимым спускать воспитуемому ребенку какие-либо провинности. «Балованные дети – родительские слезы, потом родители сами себе станут локти кусать. Только строгое и требовательное воспитание закаляет характер ребенка и делает из него что-то похожее на человека», – настойчиво повторяла она неизменную свою присказку каждый раз, когда мама робко пыталась оградить меня от очередного, полностью заслуженного с точки зрения бабушки наказания. Я же, естественно, имела со столь принципиальной Таисией Андриановной тяжелые и частые конфликты, очень для меня болезненные, от которых не могу полностью освободиться и до сих пор, а хваленые норвежские психологи, которые их вытащили из глубин памяти, теперь бессильно разводят руками и делают «большие глаза».

Училась я всегда хорошо, на лету играючи схватывала суть любого предмета и объяснения, так что из-за учебы претензии ко мне предъявлялись изредка. Зато у меня были другие слабые места: вдвойне и втройне всыпала мне бабушка за красночернильные замечания-приговоры в школьном дневнике по поводу слишком живого и непосредственного поведения в школе, хотя, может статься, и вправду шаловливого, а еще за то, что я, по ее мнению, очень плохо ела.