Смерть на брудершафт - Борис Акунин

Она спустила одеяло, показав синяки и следы укусов на шее, на груди, даже на животе. После каждого свидания с Опанасом ее тело выглядело, будто его клещами на части рвали.

Юнец уставился на наготу — и не мог оторваться.

— Надо же! Первый раз, а я ничего не помню…

И потянулся к ней дрожащими руками — обнять.

— Ну уж нет, на сегодня будет.

Легко и ловко Мавка выкатилась из-под одеяла и подняла с пола рубашку. Ей было весело чувствовать на себе жадный взгляд. Пускай хоть облизнется, бедняжка.

— Ступай. После увидимся. Завтра. Мне надо одной побыть. Разобраться со своими чувствами.

— Мне тоже… — глухо сказал он и вдруг покраснел — не так как давеча, а густо, мучительно. — Я ведь тебя обманул… Нет, сейчас не скажу… Потом скажу…

Это он про слежку, поняла Мавка. Дитё малое. С Романовым, конечно, труднее будет. Но ничего, как-нибудь справимся.

На секунду подступила тошнота при мысли о том, через что предстоит пройти. Но она отчаянно тряхнула головой. Дело есть Дело.

Он ждал реакции со стороны Банщика. Нарочно не отлучался из квартиры, которую назвал во время собрания офицерам, чтоб «в случае чего» являлись и докладывали. Однако ответный ход был неожиданным.

Вечером, уже в темноте, вдруг явилась Учительница. Она держалась совсем иначе, чем во время предыдущей встречи. Была не отстраненно-холодная, а улыбчивая, ласковая.

— Я знаю, вас вместо Жилина назначили. Слава Богу. Он был глупый человек. И хам. Работать на такого не хотелось, честное слово. А вы, Алексей Парисович, другое дело.

Что дурачком его считала — отлично. Он охотно ей подыгрывал. Пытался угадать, зачем пришла.

— Давайте сызнова знакомиться, — предложила Мавка, будто немного смущаясь. — Вы же мне теперь начальник. Будете задания всякие давать. И вообще.

Хороша она была до невозможности, чего лукавить. И отлично это знала. Но зачем пришла — не только ведь пококетничать?

— У вас тут проходной двор. — Она наморщила носик, кивнув за окно, где, что правда то правда, без конца сновали ординарцы да вестовые. — Пожалуйте ко мне. Я и стол накрыла.

— С великим наслаждением, — осклабился Алеша.

Внутри же весь подобрался. Присмотреться решили, ясно. Предстоит экзамен. Надо выдержать его на «отлично». Шанса на переэкзаменовку не будет.

— Сию минуту, моя русалочка. Только портсигар захвачу.

В спальне взял из тумбочки маленький плоский «браунинг», сунул в карман брюк. Вряд ли эта одалиска будет его убивать, но лишняя предосторожность не помешает.

Где-то поблизости должен находиться Калинкин, которому поручено следить за Учительницей. Если что — прикроет.

По дороге к Мавкиному дому, неся всякую развязную чушь, Романов пытался выявить Васино присутствие. То внезапно оборачивался, то нагибался поднять упавший платок. Калинкин вёл наблюдение безупречно — ни разу не засветился.

Оказавшись в горнице, Алексей, следуя роли, сразу же притянул девушку к себе. Был уверен, что она снова, как тогда, даст ему отпор, после чего можно будет изобразить оскорбленное мужское самолюбие и перейти к деловой фазе — послушать, какую словесную канитель она начнет плести. По ее вопросам, по речевым и интонационным нюансам можно будет о многом догадаться.

Сюрприз!

Неожиданно для подпоручика бывшая неприступная дева сама подалась к нему, жарко задышала, приоткрыла сочные губы.

Когда он замешкался, глухо прошептала: «Ну что же ты?»

Хлестаков, которого изображал Алеша, в такой ситуации мог повести себя одним-единственным образом. Поступить иначе значило провалить дело.

Проклиная все на свете: свою легенду, чертову шпионку с ее дешевыми капканами, службу в контрразведке, он поднял соблазнительницу на руки и обреченно понес в соседнюю комнату. Дверь, будто нечаянно, была приоткрыта и виднелась кровать.

К досаде прибавилась еще и паника. Какой может быть любовный пыл в подобном расположении духа? А если примитивный армейский бабник вдруг окажется неспособен к любовным утехам, это сразу выдаст его внутреннее напряжение, притворство, фальшь.

Только зря Алеша беспокоился. Он так давно не обнимал женское тело, а безмолвная русалка была так покорна, так хороша собой, что ни малейших затруднений не возникло. Совсем наоборот: в определенный момент пришлось до крови прикусить губу, чтобы напомнить себе — это не любовь, это служба. Он нарочно заставил себя думать о другой шпионке, столь же привлекательной, которая однажды разбила ему сердце. Думал пробудить в себе ненависть к притворщице Мавке, но вместо этого испытал еще более острое желание.

Учительница исполняла свою роль ничуть не хуже. Должно быть, имела изрядный опыт в постельном лицедействе.

И все-таки, несмотря на злые мысли и неотступную настороженность, это было чудесно. Как будто исчезли война, смерть, измена, ложь. Таково мистическое свойство самого естественного из человеческих занятий.

После страсти она, конечно, изобразила разнеженность, стала приставать с расспросами — чего и следовало ожидать.

Он тоже играл сладкую расслабленность. Сам мысленно повторял: гадость, какая гадость.

Будто насильно себя уговаривал.

Никогда себе этого не прощу, думала Мавка, а сама содрогалась от отвращения. Не к тому, что произошло — к себе.

Это было ужасно. Она готовилась вытерпеть унижение, боль, прилив тошноты. Вначале всё так и шло. Но потом…

Она ощущала себя предательницей. Но обманывать саму себя было не в ее правилах.

Следовало смотреть правде в глаза. Ей понравилось то, что произошло. Больше, чем понравилось.

Возможно, во время этого она забыла об Опанасе потому, что с другим мужчиной получилось совсем-совсем по-иному. Она думала, что они все непременно рвут, кусают, бросают короткие приказы. А оказывается, вовсе не обязательно. Что если мужчины в постели вообще все разные?

О, теперь она была опытной женщиной. Два с половиной любовника (за половинку она посчитала прапорщика Васю) — это вам не один.

— Ты всегда такой с женщинами? — спросила она.

— Какой «такой»?

— Ну, такой… Нежный.

Он поглядел на нее с недоумением. Улыбнулся.

Что за чушь я несу, спохватилась Мавка. Разве о том надо?

— Ты теперь стал большой начальник, да?

— Ты даже себе не представляешь, насколько большой, — с готовностью ответил подпоручик. — Начальство наконец признало, что Романов на многое способен. Если б я мог тебе рассказать, ты бы ахнула. Не имею права. Но скоро ты всё узнаешь. Я, может, буду считаться исторической фигурой. Когда ты меня трогаешь, — он положил ее руку на себя, — можешь считать, что прикасаешься к истории.