Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

Все равно Джек был в замешательстве, ведь девушка явно не в себе. Бонни, наверное, углядела на его лице сомнения и разжала объятия. Ее уверенность дрогнула, она смутилась – Джек не мог вынести этого.

– Мой бедный мальчик, только не думай – я не заставляю тебя! – воскликнула она. – Тебя столько раз в жизни принуждали к этому силой! Но только не я!

Она откатилась назад на кресле, Джек задрожал. Ему показалось, что он видит фильм в обратной перемотке – они идут назад по времени, вот сейчас снова появится миссис Машаду, он уже чувствует ее дыхание, еще миг – и она возникнет из тьмы коридора.

В сложившейся ситуации Джек предпочел уйти из школы с Бонни.

Они провели во «Временах года» всю ночь, и Джек ни разу не увидел, как Бонни хромает. Она пересела на кровать из кресла, а когда ей ночью понадобилось в ванную, она попросила его отвернуться; то же самое повторилось утром, когда она одевалась.

Джек не заснул ни на секунду. Он слишком боялся ночных кошмаров, которые неизбежно должны были присниться ему после встречи с миссис Машаду. Во тьме он ощутил, как к нему подбирается первый кошмар (он и не думал засыпать, но почувствовал это), и тогда спросил Бонни, не видела ли она в коридоре низкорослую, крепко сбитую женщину. Видимо, Джек заслонил ей обзор, сидя в кресле, она ничего не заметила и подумала, что он говорит сам с собой.

– Я решила, ты репетируешь, – сказала она.

Это, конечно, не доказывало, что миссис Машаду Джеку привиделась. Раздеваясь, он нашел на галстуке волосы – слишком седые и слишком курчавые, уж точно не его и не Бонни, а в этот день никто, кроме миссис Машаду, не клал ему голову на грудь. И еще, конечно, расстегнутая пуговица на рубашке – увидев ее, Джек вздрогнул.

Конечно, он больше всего боялся, что ему привидится этот самый кошмар – фокус с пуговицей. Он боялся не самого фокуса, все эти годы он благополучно о нем не помнил, – он боялся того, что следовало потом. Боже, в какие только игры не играла с ним миссис Машаду – и все они начинались фокусом с пуговицей!

Бонни Гамильтон была добрая душа и бодрствовала вместе с Джеком. Она, конечно, считала, что проведенная с ним ночь – вроде терапии; она не спала с ним, а лечила его. Наверное, Бонни была права. В ту ночь именно ее усилия не позволили фокусу с пуговицей мучить Джека – в ту ночь, если не во все последующие.

Алисе и миссис Оустлер не понравилось, что Джек ушел с поминок, не попрощавшись. Несколько Старинных Подруг, одноклассниц Лесли, пригласили ее и Алису на ужин, и предполагалось, что Джек к ним присоединится – уж во всяком случае, не сбежит в компании дамы на инвалидном кресле. Все знали про страсть Джека к женщинам постарше, и сначала Алиса с миссис Оустлер решили, что он упорхнул с Колясочницей Джейн!

Разумеется, рассказ о переполненной эмоциями сцене побега Джека с Бонни Гамильтон оброс массой фантастических подробностей, сообщенных «свидетелями», в том числе Люсиндой Флеминг. Она, пребывая, видимо, в тихом бешенстве, заметила, как Пиви укладывает в багажник лимузина кресло Бонни. Пока Лесли и Алиса гадали, куда же Джек с Джейн запихнули несчастного мистера Малькольма, с Пенни Гамильтон случилась истерика прямо на глазах ее двух красавиц-дочек.

– Я знала с самого начала! – завопила Пенни и стала рвать на себе волосы. – Джек Бернс отправился трахать мою калеку-сестру, ах она, блядь подзаборная!

Мисс Вурц, некогда умело руководившая постановкой пьесы «Тэсс из рода д'Эрбервиллей», и на этот раз нашла в восклицании Пенни Гамильтон позитив.

– Ну слава богу, теперь мы знаем, в чем дело! – сказала она Алисе и Лесли.

– Ай да Джек Бернс! – послышался откуда-то восхищенный голос мистера Рэмзи.

Старинные Подруги, все как одна, стояли словно обухом ударенные. Лишь девчонки из интерната, эти семнадцатилетние бестии, которых ничто не остановит, продолжали болтать – на собственном жаргоне, понятном лишь им одним.

Мисс Вурц решила еще немного подбодрить Лесли с Алисой и сказала:

– Нет, конечно, мы ожидали, что Джек сбежит, переодевшись в женщину, а не захватив женщину с собой; но, по-моему, так гораздо веселее, вы не находите?

Джек покинул отель рано утром – но Бонни ушла еще раньше, у нее на семь была назначена встреча с клиентом в Роуздейле. Портье сообщил Джеку, что поступило около полусотни звонков на имя Джека Бернса и столько же раздраженных требований соединить звонящих с Радужным Билли, но никто не догадался потребовать Джимми Стронаха. Их с Бонни никто не побеспокоил.

Джек взял такси и отправился в Форест-Хилл. Он ждал, что застанет мать спящей, а миссис Оустлер – давно на ногах. Лесли обязательно приготовит ему кофе – ну, на этот счет Джек не ошибся.

Миссис Оустлер известила его, что мама ушла из дому, когда еще не было семи – нечто совершенно неслыханное. Алиса никогда не вылезала из кровати раньше полудня, не говоря уже о том, чтобы одеться и куда-то пойти. В самом деле, кому нужны татуировки в такую рань?

Лесли тоже, казалось, только встала; на ней красовалась старая Эммина футболка. Она висела на ней мешком, доставала до колен, рукава болтались ниже локтей; видимо, она в ней спала. Она проводила Джека в кухню, оттуда доносился запах кофе. Раковина была пуста, на столе – ни крошки, кажется, Алиса не завтракала.

Миссис Оустлер уселась за девственно чистый стол, у нее дрожали руки. Джек налил себе кофе и сел рядом.

– Я поспорила с Алисой, Джек. Я сказала, что эти девчонки из интерната затащат тебя в общагу и заставят их всех перетрахать. Алиса сказала, что ты сбежишь с этой страстной пигалицей с собакой. Скажу тебе, ты нас удивил – на калеку никто не поставил ни цента.

– Куда ушла мама, Лесли?

– Очередное MPT, – ответила миссис Оустлер. – Это вроде рентгена.

– А зачем ей это?

– Джек, не будь дураком. Разве ты с ней не говорил в последнее время? Вижу, что нет, я права?

– Я честно пытался, – сказал Джек. – Она не хочет со мной говорить.

– Значит, ты задавал неправильные вопросы.

На столе между солонкой и перечницей стоял белый конверт, совершенно невинный, словно приглашение на свадьбу. Если бы его оставила для Джека Алиса, на нем обязательно было бы что-нибудь написано – скорее всего, его имя, аршинными буквами, и еще гигантское сердце, лопающееся от материнской любви, или какой-то иной рисунок, призванный символизировать глубокую привязанность. Конверт же был девственно белый и незапечатанный.

– Лесли, мама что, больна?

– Конверт? Какой такой конверт? Не вижу никакого конверта, – сказала миссис Оустлер, уставившись на конверт так, словно хотела просверлить в нем взглядом дырку.

– Что в конверте?

– Тебе совершенно необязательно знать, что там. Кто-кто, а уж я ни за что на свете не стану тебе это показывать.