Рассказы о прежней жизни - Николай Самохин

– Сказал, что бабушка твоя умерла, у которой ты с двух месяцев воспитывался. А мне тебя подготовить надо.

– Умерла бабушка, Алексеич! – усмехнулся я. – И готовить меня не надо. Я уже готов.

– Да ладно тебе, – сказал он. – Брось, честное слово.

Нам принесли по стакану красного вина и котлеты.

– Знаешь, Митя, – сказал Алексеич, когда мы выпили. – Если хочешь, я ее не одобряю. И его не одобряю. Но любовь я, Митя, одобряю. Мне объяснить трудно, я оратор плохой. Но ты поймешь, у тебя голова светлая. Ну вот помнишь, как ты нас отговаривал в связь поступать? Тогда у тебя слова нашлись, и все такое. И лицо у тебя горело, и красивый ты был. Мы ведь не пацаны, кое-что в жизни видели и все равно рты поразевали. А для нее у тебя нет слов. Ты же ее только воспитывал: туда не ступи, того не делай, в глубину не лезь. Как будто тебя пионерское звено в буксиры приставило. А ей, может, как раз в глубину хочется.

Так. Явление первое: Митя любит Полю, Алексеич умиляется, Женя чуть-чуть переживает. Явление второе: Поля любит Женю, Митя очень переживает, Алексеич ведет разъяснительную работу. Ради святого товарищества. Все как по нотам: сначала дружеское участие (расчеши волосики, утри нос), потом стакан вина для создания обстановки, наконец, душеспасительная беседа. Полный порядок. Любовь не картошка. Я уже понял.

– Понимаешь, в этом деле тоже опыт нужен. Я не о плохом. Не про то, чтобы знать, когда кому подол задирать надо. Как бы тебе объяснить? Ты на нее все переложил – пусть, мол, сама отличает настоящее чувство. А она, Митя, не рентгеновский аппарат.

Вот и поговорили! Ах какие они принципиальные, мои друзья. Режут правду-матку. Сначала один, теперь другой. Трудно им, но режут. А я-то идиот!

Мы шли в институт и молчали. Алексеич, наверное, потому, что не получилось душевного разговора. Чего же он ждал? Что я пожму ему руку и растроганно скажу: «Спасибо, чуткий друг, ты открыл мне глаза»?

Солнце выбралось уже из-за домов и успело нагреть асфальт. В главной аллее, где утром приседали физкультурники, сдвинув прямоугольником четыре скамейки, разместилась свита маленькой киевлянки. Сама она, забравшись с ногами на скамейку, читала им вслух учебник химии. Какой-то новый парень, длинный, в цветастой тюбетейке, видно, еще не прирученный, громко острил, нарушая идиллию.

На пустых и длинных, выбеленных солнцем ступенях сидела Полинка. Такая печальная и такая красивая, что у меня комок подступил к горлу. «Для нее у тебя нет слов…» Вот подойти сейчас, взять за руки и… самые нежные, самые непридуманные…

Полинка подняла на нас глаза и сказала тихо:

– Женька провалил математику. Только что.

Алексеич молча опустился рядом с нею.

– Он в обратных функциях плавал, – сказал я. – Всегда. Я ему говорил.

Алексеич поднял со ступеньки корочку засохшего раствора, переломил ее, потер в пальцах и сказал:

– Правильно, Митя, плавал. А ты говорил. Он за прошлый год в электролизном цехе восемь рацпредложений внес. Заодно они с главным технологом авторское свидетельство получили. Это его прямые функции были. Только они в аттестат не записаны. А тригонометрией он, Митя, занимался с двадцати четырех ноль-ноль и так далее. Верно, плавал маленько.

Женька сегодня уезжает. Снова товарищество собралось на том же месте, где сидели когда-то по случаю моих оттенков. И опять они трое на скамейке, а я опять сбоку припеку – в стороне, на оградке.

Вчера случилось что-то неладное. Вечером Алексеич и Женька принесли в общежитие бутылку водки.

– В комнате пить нельзя, – сказал я.

– На прощанье, Митя, – улыбнулся Женька. – За обратные функции.

– В комнате пить нельзя, – упрямо повторил я. – Такой порядок, ребята. Я же староста, поймите.

Алексеич, поставив локти на тумбочку, смотрел на эту бутылку и молчал. Потом, не поворачивая головы, мягко сказал:

– Пойдем, Женя, под заборчик. Нам, работягам, не привыкать.

И они ушли. А я лег на кровать и закрыл голову подушкой. За что судил меня Алексеич? В конце концов, разве мне сейчас не хуже всех? Конечно, Женька завалил математику. Но ведь в обратных функциях он все-таки плавал. Это факт. И разве кто-то виноват, что рационализаторские предложения не засчитываются на экзаменах? И что по внутреннему распорядку нельзя пить в комнате? Почему они крутят и путают там, где все ясно, как дважды два?

…На скамеечке у них тихо. А мне и вовсе ни к чему шуметь в одиночку. Я заклеиваю рваную беломорину. Я заклеиваю, а она расползается. Я заклеиваю, а она расползается.

– Возьми другую, – кидает мне пачку Алексеич.

Полинка словно и не вставала со ступеней. Сидит в той же позе. Совсем уронила голову.

– Не хмурей, маленькая, – говорит Женька и осторожно убирает со лба ее светлую прядку волос. – Все будет отлично.

И волосы медленно падают обратно. И Полинка не дует на них.

VIII

И еще проходят дни. Похожие друг на друга. Я никого не вижу, не выхожу из комнаты. Читаю, читаю, читаю. И когда Алексеич зовет обедать, говорю: «Схожу попозже».

А потом наступает один – стремительный, все переворачивающий, обидный, непонятный день…

– Вот, вот и вот! – яростно вычерчиваю я обломком кирпича на асфальте пирамиду. – И сечем так! Ты же знала это!

– Я забыла, Митя, – безучастно говорит Полинка, даже не взглянув на мой рисунок.

– Как забыла?! Мы же решали столько подобных задач! Я приходил, и мы решали! Помнишь?

– Я забыла, Митя, – повторяет она.

Она медленно поднимается по ступеням к институту, и двери перед ней открываются. За ними стоит наш розовенький Гена. Он зачем-то снимает очки. Глаза у него растерянные.

– Вам стало плохо, да? – вежливо спрашивает он, становясь из розового свекольным. – Закружилась голова? Можно объяснить преподавателю. Я схожу. Хотите?

Полинка молча обходит его. Гена поворачивается за ней, но тут я ловлю его за руку:

– Стоп. Ты видел? Ты что видел?

– Она мне задачку решила, – говорит он. – А свой билет отнесла назад. Ничего не понимаю…

Алексеич брился. По самые глаза в крутой белой пене.

– Тихо! – отшатнулся он. – Сдурел – мотаешься так! Отхвачу полщеки – будешь платить страховку.

– Она положила билет. Не пошла отвечать. Понимаешь? Она знала – голову даю на отсечение!

Алексеич уронил на колени шматок пены.

– Так, – сказал он. – Так. Я сейчас… Я быстро. Ты почитай пока… Письмо тебе.

Он кое-как добрился и ушел. А я развернул письмо.

«Сынка! – писала мать. – Видела во сне тебя, и нехорошо. Беспокоюсь – не случилось ли чего… Заходила ко мне Филипповна, жаловалась на Полинку – не пишет. Просила тебя поругать ее. А Григорян Алик, дружок твой, сдал все экзамены до срока. Только на учебу его, сынка, не приняли…»