Лев Толстой - Анри Труайя

Несмотря на отсутствие энтузиазма в маленьком «войске», отец, две старшие дочери и племянница Толстого Вера Кузминская уезжают в имение Раевского Бегичевку. Они прибыли туда после изнурительного двухдневного путешествия сначала на поезде, потом на санях и на тройке. Царившая в округе нищета поразила их: крестьяне умирали от голода или спасались бегством в другие края в поисках работы, оставшиеся были невероятно худы, дети в лохмотьях, с синюшными лицами и вздутыми животами, промерзшие избы, которые топились соломой, картофельной ботвой, навозом, листьями. Перед лицом такой нужды прибегать к отговоркам было невозможно, вновь прибывшие принялись помогать Раевскому.

На выделенные Софьей Андреевной деньги купили дрова, начали выпекать хлеб со жмыхом, организовали бесплатные столовые в деревнях. По воспоминаниям Татьяны, матери приводили туда детей, но сами не ели. И если бы те, кто передавал деньги, видели, что их пожертвования действительно помогают несчастным, были бы вознаграждены за свою щедрость.

Столовых становилось все больше, «штаб-квартира» располагалась в Бегичевке, откуда Толстой каждый день отправлялся верхом по соседним деревням, составляя списки нуждающихся, чтобы следить за справедливым распределением продуктов, одежды, дров. Дочери помогали ему во всем, несмотря на усталость. Не остались в стороне и сыновья, которые работали в других местах: Лев в Самарской губернии, Сергей и Илья – в Черненском уезде.

Вечером измученный, замерзший Лев Николаевич возвращался в Бегичевку и рассказывал о событиях прошедшего дня. Некоторые, не только Таня, говорили, что он компрометирует себя, принимая пожертвования от высокопоставленных, а следовательно, заслуживающих презрения лиц. Со слезами на глазах он соглашался, что теперешняя его деятельность не соответствует его воззрениям, но ведь невозможно сидеть сложа руки перед лицом такого несчастья.

Сострадание, которое выше всяких личных соображений, испытывала и Софья Андреевна, бывшая за сотни верст, в Москве с четырьмя младшими детьми – Ванечкой, Андреем, Мишей и Сашей. Она с волнением читала письма мужа, его статьи. До сих пор ей показалось абсурдным, что он покидает семью на целую зиму, теперь же графиня сожалела, что не может помогать ему. Сидя за столом со своими детьми, представляла, как другие такие же малыши в лохмотьях умирают от голода, и страдала от этой несправедливости. «Сегодня сели мы с детьми обедать; так эгоистична, жирна, сонна наша буржуазная городская жизнь без столкновения с народом, без помощи и участия к кому бы то ни было! – записывала она. – И я даже есть не могла, так тоскливо стало за тех, кто сей час умирает с голоду, и за себя с детьми, умирающими нравственно в этой обстановке, без всякой живой деятельности. А как быть?» И впервые в жизни почувствовала, что готова примкнуть к толстовству. Софья Андреевна составляет письмо о деятельности тех, кто помогает голодающим, относит в «Русские ведомости». Полный текст его появился на страницах газеты третьего ноября 1891 года:

«Вся моя семья разъехалась служить делу помощи бедствующему народу… Принужденная оставаться в Москве с четырьмя малолетними детьми, я могу содействовать деятельности семьи моей только материальными средствами. Но их нужно так много. Отдельные лица в такой большой нужде бессильны. А между тем каждый день, который проводишь в теплом доме, и каждый кусок, который съедаешь, служит невольным упреком, что в эту минуту кто-нибудь умирает от голода. Мы все, живущие здесь в роскоши и не могущие даже выносить вида малейшего страдания собственных детей наших, – неужели мы спокойно вынесли бы ужасающий вид притупленных или измученных матерей, смотрящих на умирающих от голода и застывших от холода детей, на стариков без всякой пищи?.. за 13 рублей можно спасти от голода до нового хлеба человека… Если мы, каждый из нас, прокормит одного, двух, десять, сто человек, сколько кто в силах, уже совесть наша будет спокойнее. И вот решаюсь и я обратиться ко всем тем, кто хочет и может помочь, с просьбой содействовать материально деятельности моей семьи».

Письмо перепечатали все русские и многие зарубежные газеты, немедленно стали поступать пожертвования. Взволнованная, она принимала то женщину из народа, которая, перекрестившись, отдавала ей рубль серебром, светскую барышню под вуалью с конвертом банковских билетов, ребенка с несколькими зажатыми в кулаке копейками. Софья Андреевна пишет мужу, что не знает, как он отнесется к ее поступку, но оставаться бездеятельной, сидя в своем углу, не могла, что теперь чувствует себя лучше, ведет счета, распределяет поступления, благодарит, выступает публично и счастлива, что поддерживает их в этой деятельности, пусть даже деньгами других.

За пятнадцать дней собрано было тринадцать миллионов рублей. Среди жертвователей был даже знаменитый на всю Россию старец – Иоанн Кронштадтский. Закупили зерно, горох, капусту, одежду, медикаменты. Этот приток денег и закупки требовали ведения огромной переписки, которую графиня неутомимо брала на себя. Толстой удивлялся происшедшей в ней перемене, казалось, она переживает то самое «второе рождение», случившееся с ним десять лет назад. Вечерами в своей крошечной, холодной комнате, без занавесок, с колченогим столом и складной металлической кроватью, он благодарил Бога за это чудесное превращение. И сообщает ей в письме от четырнадцатого числа: «Je suis sûr que tu ne t'imagine pas avec quel amour nous pensons et parlons de toi».[559] Через несколько дней делится с ней: «Каждый день вижу тебя во сне, милый друг».[560]

Толстой уже собирался в Москву, когда его друг и помощник Раевский, изнуренный бесконечными поездками по деревням, простудился и слег. Через два дня его не стало. Толстой тем больше переживал случившееся, что месяц назад умер друг его детства Дьяков.

Утрата была велика, теперь Лев Николаевич остался один во главе организации помощи и уехать не мог. За месяц открылось тридцать столовых, где бесплатно кормили почти полторы тысячи человек. Но этого было недостаточно. Вокруг раздавались иронические комментарии, кто-то называл его «тринадцатым апостолом», сам он сожалел, что вынужден заниматься деятельностью, идущей вразрез с его принципами, писал Ге, что во всем этом есть много заслуживающего порицания: есть деньги жены и пожертвования, есть проблема взаимоотношений между теми, кто ест, и теми, кто дает есть; повсюду грех, но оставаться дома – невозможно.

В конце ноября, уступив мольбам Софьи Андреевны, Лев Николаевич приезжает в город, чтобы немного отдохнуть. Встреча их была очень нежной. «Радость отношения с Соней, – заносит он в дневнике девятнадцатого декабря, уже вернувшись в Бегичевку. – Никогда не были так сердечны. Благодарю тебя, отец. Я просил об этом. Все, все, о чем я просил, – дано мне. Благодарю тебя. Дай мне ближе сливаться с волею твоей. Ничего не хочу, кроме того, что ты хочешь».

Двадцать третьего января 1892 года Софья Андреевна присоединилась к ним. Ее разместили тоже в крошечной комнате без занавесок, грязь и беспорядок которой поражали. В одно мгновение дом был проветрен, подметен, убран. Затем графиня посетила столовые. «Вошла в избу: в избе человек десять, при мне стали собираться еще до 48 человек, – пишет она в дневник. – Все в лохмотьях, с худыми лицами, грустны. Войдут, перекрестятся, сядут. Два стола сдвинуты, длинные лавки. Чинно усаживаются. В решете нарезано множество кусков ржаного хлеба. Хозяйка обносит всех, все берут по куску. Потом она ставит большую чашку щей на стол. Щи без мяса, слегка приправлены постным маслом… После щей давали похлебку картофельную или же горох, пшеничную кашу, овсяный кисель, свекольник. Обыкновенно по два блюда на обед и два на ужин… во второй столовой какая-то девушка, серо-бледная, взглянула на меня такими грустными глазами, что я чуть не разрыдалась. И ей, и старику, сидящему тут же, и многим, я думаю, не легко ходить получать это подаяние».[561]