Лев Толстой - Анри Труайя

С энергией, которая вызывала восхищение всех ее окружавших, Софья Андреевна стала наводить порядок в счетах, которые до сих пор велись как бог на душу положит, кроила с учеником портного одежду из присланного из города материала и сшила около тридцати пальто для детей. Через десять дней уехала к своим детям, ими в ее отсутствие занималась в Москве Таня.

По мере того, как ширилась начатая Толстым деятельность, правительство проявляло все большее беспокойство. Не в последнюю очередь потому, что за границей появилось множество статей о нем, человеке, по мнению властей, никоим образом не способствовавшим славе России. Он вышел на международную арену с развенчанием ошибок собственной страны, в борьбе с бедностью и голодом заменил собою официальные структуры. Посылки, прибывавшие отовсюду из Европы, пять пароходов с маисом, прибывшие из Америки, обещание торговцев мукой из Миннесоты бесплатно прислать муки для мужиков, все это способствовало популярности организатора благотворительной кампании, но дискредитировало власть в глазах общественности. Чтобы подавить ропот недовольства, правительство вынуждено было опубликовать заявление, в котором говорилось, что в России нет голода, хотя действительно в некоторых областях был неурожай. Но слова правительства меркли перед яростными статьями Толстого. Тогда на него реакционные газеты обрушились. Победоносцев вручил императору доклад, в котором писателя обвиняли в организации мятежа среди мужиков.

Когда Софья Андреевна вновь приехала в Бегичевку, узнала, что новая беда угрожала ее Левочке: в ноябре 1891 года он написал для журнала «Вопросы психологии и философии» статью «Письма о голоде», в которой, в частности, говорилось: «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты… Таково его положение всегда, нынешний год только следствие неурожая показал, что струна слишком натянута». В продолжение говорилось, что привилегированные классы должны идти навстречу народу с чувством вины перед ним. Текст был до такой степени исковеркан цензурой, что редактор журнала Н. Я. Грот отказался печатать ее из уважения к автору. По просьбе Толстого статья эта в гранках без каких-либо исправлений была переведена на французский, английский и датский. С четырнадцатого по двадцать шестое января 1892 года британская «Дейли телеграф» опубликовала полный текст статьи. Ультрареакционная газета «Московские ведомости», которой покровительствовал и политикой которой руководил глава Святейшего Синода, немедленно воспроизвела кусок статьи в обратном, плохом переводе, сделав акцент на ее революционной направленности. Этот фальсифицированный вариант сопровождал резкий комментарий: «пропаганда графа есть пропаганда самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда… граф открыто проповедует программу социальной революции, повторяя за западными социалистами избитые, нелепые, но всегда действующие на невежественную массу фразы о том, как „богачи пьют пот от народа, пожирая все, что народ имеет и производит“. Можем ли мы оставаться равнодушными при подобной пропаганде, которую могут не замечать разве только люди совершенно слепые или не желающие видеть?»

За дело взялся министр внутренних дел Дурново, представил рапорт государю, который, по слухам, был сильно недоволен позицией Толстого и вспоминал, что принял его жену, – такой чести удостаивались немногие. Разгневанная Софья Андреевна писала мужу шестого февраля, что он всех их погубит своими статьями, что у него нет права так поступать, будучи отцом девятерых детей, взывала к его любви, напоминала о непротивлении злу.

Деятельная графиня предприняла ответные шаги: были задействованы все ее петербургские связи, она добилась аудиенции у Великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора, и тот посоветовал ей опубликовать в «Правительственном вестнике» письмо Толстого, раскрывающее тенденциозность, с которой была представлена его статья о голоде. Ворча, Лев Николаевич опровержение написал, но «Вестник» отказался его печатать под предлогом, что не имеет права вмешиваться в газетную полемику, будучи официальной правительственной газетой. Тогда Софья Андреевна размножила текст опровержения и разослала его в иностранные газеты. Толстой, слишком занятый помощью голодающим, делился с женой, ничего не зная об этих новых ее шагах: «Я пишу, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уж 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет… Пожалуйста, не принимай тона обвиненной. Это совершенная перестановка ролей».[562]

Правительственные и церковные круги продолжали тем временем атаковать писателя, за каждым его шагом следили специальные агенты. Один из них сообщал, что прибыл граф с секретарем и доверенным лицом, мяса не едят, садясь за стол, молитву не произносят; от этого крестьяне думают, что действует он по воле не Бога, но Антихриста. Священники в некоторых голодающих уездах, выполняя распоряжения лиц, над ними стоящих, проповедовали то же и призывали мужиков отказываться от помощи под угрозой быть проклятыми. Однажды в ноги Льву Николаевичу бросилась крестьянка, умоляя вернуть ребенка, приписанного к столовой. Она, рыдая, говорила, что дома нечего есть, но она не может отправлять дитя на погибель.

По Москве и Петербургу ходили слухи, что графа отправят в ссылку в его имение, вышлют за границу, заточат в Суздальский монастырь. Перед лицом грозящей опасности графиня Александра Толстая, забыв о своих претензиях к племяннику-ренегату, решается, тоже не предупредив его, рассказать обо всем царю. Получив аудиенцию, она сказала Александру III:

«– На днях вам будет сделан доклад о заточении в монастырь самого гениального человека в России.

Лицо государя мгновенно изменилось: оно стало строгим и глубоко опечаленным.

– Толстого? – коротко спросил он.

– Вы угадали, государь, – ответила я.

– Значит, он злоумышляет на мою жизнь? – спросил государь.

Я изумилась, но внутренне была обрадована: я подумала, что только одно это (преступление) могло бы склонить государя к утверждению доклада…

И действительно, как оказалось, прослушав доклад… о случившемся и о сильном будто бы возбуждении публики, государь, отклоняя от себя доклад, ответил буквально следующее:

– Прошу вас Толстого не трогать. Я нисколько не намерен сделать из него мученика и обратить на себя всеобщее негодование. Если он виноват, тем хуже для него».

Гроза миновала, чем сам Толстой был несколько разочарован – вечно эта удобная безнаказанность, все удары достаются другим. Для некоторых нет худшего наказания, чем его отсутствие.

Еще один засушливый год заставил его продолжить свою деятельность. В ней он находил отдохновение души, как когда-то в Севастополе, где близость смерти мешала ему думать о себе. С другой стороны, был счастлив тем, что Софья Андреевна поддержала его «крестовый поход», стала почти единоверцем. Перечитав ее письма, отвечал, что от всего сердца хочет только одного – быть с ней. Лев Николаевич продолжал трудиться над рукописью «Царства Божия внутри нас». Еще ни одно произведение, по его признанию, высказанному Черткову, не причинило ему столько боли.