Зеркальный вор - Мартин Сэй

Постепенно она начинает нервничать, не понимая, чем завершится эта странная возня. Но когда она вмешивается в его действия, пытаясь привести все эти манипуляции к естественному итогу, он останавливает ее руки — сначала мягко, а потом все с большей силой, только чтобы понаблюдать за рельефным напряжением ее мышц и сухожилий. Мышечная реакция воспринимается им как особого рода невидимость: нечто теплое, живое, бессознательное, до какого-то момента скрытое под кожей. Эта невидимость не имеет ничего общего с той, поисками которой поглощены алхимики. Он открывает для себя что-то новое, но каждое сделанное открытие тотчас улетучивается из памяти.

Так продолжается очень долго — ему кажется, что прошло много часов, хотя ударов колокола он не слышал. И только когда внимание притупляется, а движения становятся все более неловкими, уже в полудреме, он позволяет ей до себя дотронуться. Ее рука скользит вниз по его животу и совершает несколько небрежно-быстрых движений, после чего он покидает постель, чтобы очиститься от извергнутого семени.

Посреди ночи он пробуждается от ее храпа, не представляя, который час. За окнами темно. Лампа на столе погасла — масло выгорело полностью. Другая лампа, заправленная позднее, еще мерцает в углу. Он встает с постели, подливает масла в резервуар и снимает иглой нагар с фитиля, добиваясь ровного пламени. Затем открывает свой врачебный сундучок.

Первым делом он выкладывает на стол квадратную мраморную пластинку, за которой следуют две оловянных лопаточки и запечатанный сосуд с пчелиным воском. После этого проверяет, какие растительные препараты имеются в наличии. Толченая березовая кора. Масло из листьев инжира. Экстракт чистотела. Черная белена, купленная у аптекаря незадолго до первой встречи с этой самой девицей. Зачем он приобрел так много белены? Этого запаса хватит, чтобы умертвить всех людей в «Белом орле» и еще больше за его пределами. Не вызвала ли эта покупка подозрений?

Он отбрасывает эти мысли и, выбрав нужные ингредиенты, отмеривает дозу каждого на мраморной пластинке. Потом лопаточкой подцепляет немного воска и, растопив его над пламенем лампы, смешивает воск с толчеными растениями, превращая это в однородную мазь. Поместив полученное средство в склянку, он выуживает из сундучка длинную узкую бритву и будит девушку.

Открыв глаза, та в ужасе шарахается от Гривано при виде бритвы в его руке, но он успевает накрыть ладонью ее рот прежде, чем оттуда вырвется крик. Он вдавливает ее голову в матрас вплоть до скрипа кроватной сетки и в то же время успокаивающе шепчет ей на ухо, пока она не прекращает брыкаться, наконец-то уяснив его намерения.

Гривано отпускает ее, потом, взяв за бедро, быстро переворачивает на живот, усаживается на ее ягодицы лицом в обратную сторону и загибает к себе ее ногу. Как будто подковывает лошадь. Чуть повернув ступню к лампе, чтобы лучше видеть шипицу, он начинает постепенно, слой за слоем, ее срезать.

Операция проходит почти бескровно. Срезанные кусочки падают на простыню, и он смахивает их на пол тыльной стороной кисти. Удалив заскорузлый бугорок, он покрывает это место мазью и накладывает тугую повязку.

— Очищай это каждый вечер, а по утрам накладывай мазь, — говорит он. — Старайся как можно меньше ходить. Если будешь соблюдать эти правила, через месяц все пройдет без следа.

Он встает, предоставляя ей свободу. Она перекатывается на бок, поджимает ногу и ощупывает повязку. Смотрит на него.

— Дотторе, — произносит она.

И больше ничего не говорит. Еще через несколько секунд она поворачивается животом вниз, приподнимается, упираясь в матрас локтями и коленями наподобие сфинкса, и начинает плавно покачиваться, освещаемая пламенем лампы. Какое-то время Гривано за ней наблюдает. Потом из его горла вырывается клокочущий выдох, подобный звуку, издаваемому каким-то зверьком в момент рождения либо умирания. И, быстро подобравшись по матрасу, он овладевает ею на манер древних греков — так же, как иногда с ним самим поступали янычары, и так же, как он иногда поступал с Жаворонком в пору сладких снов их юности, в те счастливые дни, когда казалось, что на свете нет ничего невозможного и жизнь будет продолжаться вечно.

Когда он пробуждается, пронзительно-яркое солнце светит сквозь шторы, а девушка спит рядом с ним.

К моменту следующего пробуждения солнце заметно сместилось, свет стал менее ярким, а девушки уже нет в комнате. Он пытается вновь задремать, и это ему почти удается, но воспоминания о прошлой ночи — наряду с опасениями насчет пропажи чего-нибудь ценного и банальным желанием облегчиться — все-таки заставляют его покинуть постель.

Ночным горшком уже воспользовались до него. В кувшине осталось достаточно воды для умывания. Стопка монет, приготовленная для нее, разумеется, исчезла, но кошель по-прежнему увесисто звякает при встряхивании. Солидная пачка документов в потайном отделении дорожного сундука — векселя генуэзского банка, в котором Наркис открыл для него счет, — сделала Гривано несколько беспечным в финансовых вопросах. Он переворачивает кошель над столом, чтобы проверить его содержимое. Золотые цехины, серебряные дукаты и сольдо, медные газетты. Несколько лир и гроссо. Одна истертая и поцарапанная джустина с еле различимой надписью на реверсе: «MEMOR ERO TUI IVSTINA VIRGO». Чужеземные деньги: папские скудо, английский серебряный двухпенсовик, четверть экю Генриха Четвертого. Одну голубовато-зеленую монету ему не удается опознать. Он раздвигает шторы и присматривается, повернув ее к свету. Это дукат. Отчеканен монетным двором осажденного города в силу необходимости — из сплава металлов, какие удалось найти. Одна сторона стерлась полностью, а на второй еще видны крылатый лев и год чеканки: 1570-й.

Рука Гривано вздрагивает и немеет, как при ударе по локтевому суставу; дукат падает на пол и катится в угол комнаты. Дрожа всем телом, Гривано наклоняется, чтобы его поднять. Затем нагишом садится за стол и читает рельеф на монете кончиками пальцев, поскольку глаза его заполнены слезами. Вспоминает о своем отце.

«Прекрати сейчас же это глупое нытье! Я принял решение. Маффео и Дольфино останутся здесь со мной. Твои слова кажутся разумными: да, если мы разгромим турок, старшие сыновья унаследуют мое поместье. Вот только мы не разгромим турок. Неужели ты еще не понял? Султан все равно захватит остров — может, в этом году, а может, через год или через десять лет. Так или иначе, это случится. И ни у кого здесь нет сомнений на сей счет. По завещанию я передам Маффео и Дольфино свои земли и имущество, которые вскоре утратят всякую ценность, и, быть может, дар этот станет для них роковым. А тебе я завещаю мое имя и мое место в Большом совете. Я отправляю тебя с Жаворонком в Падую не с целью лишить тебя наследства на Кипре, а потому, что здесь ты можешь унаследовать только смерть».

Гривано вытирает слезы с лица своей рубахой, висящей на крючке, после чего одевается. На мгновение сожалеет о том, что при нем уже нет зеркала Тристана, чтобы он мог сейчас прочесть историю собственного лица, которую он так долго скрывал и старался забыть. Историю, которую не сможет увидеть в этом лице никто другой.