Долина забвения - Эми Тан

Когда мы прибыли в Сан-Франциско, на причале меня ожидал человек. Он передал мне письмо и ушел. Я вскрыла его и почувствовала, как подкосились ноги. Я осела на землю. Письмо пришло из Американского консульства. В нем сообщалось, что Вайолет Минтерн Даннер погибла в дорожном происшествии, когда перебегала Нанкинскую улицу. Перед этим, как утверждали свидетели, она отбивалась от двух мужчин, крича, что ее похитили. К несчастью, мужчины сбежали и их не удалось задержать.

Это неправда! Еще одна хитрость. Где человек, что передал мне письмо? Я умоляла кого-нибудь из окружающих отвести меня в ближайший полицейский участок. Прошло двадцать минут, прежде чем я нашла свободный экипаж. В полиции мне пришлось ждать полчаса, прежде чем кто-то смог поговорить со мной. Еще час им потребовался, чтобы меня успокоить. Наконец женщина показала мне, где найти почту, откуда я могла отправить телеграмму Золотой Голубке. В Шанхае была середина ночи, поэтому мне пришлось ждать ее ответа, сидя на улице у почтового отделения. Наконец я получила ответ:

@

Моя дорогая Лулу!

С глубочайшим прискорбием подтверждаю, что это правда: Вайолет погибла в результате несчастного случая. Фэруэтер исчез. Похороны состоялись три недели назад. Подробности письмом.

Твоя Золотая Голубка

@

Если бы я только потеряла Вайолет, я бы горевала до конца жизни. Но я знала, что перед смертью я убила в ней веру в то, что я ее хоть когда-то любила. Я знала это ужасное чувство, потому что ощущала то же самое, когда любовь предала меня. Она не должна была страдать от душевных ран, покидая этот мир. Представив, что она пережила за свои последние часы, я почувствовала, будто меня освежевали заживо. Неважно, что стало причиной ее гибели — несчастный случай, неосторожность или обман, — она поверила в то, что я ее

бросила. У меня перед глазами застыло ее лицо, полное страха. Во мне нарастали ужас и отвращение к себе, за то что я разменяла ее на простую бумажку, фальшивое свидетельство о рождении, которое позволило бы мне приехать к ребенку, которого я держала на руках не больше двух дней.

Она всегда была очень наблюдательной девочкой, даже слишком наблюдательной, как и я когда-то. Она чувствовала фальшь, сразу понимала очевидное. Она предвидела, к чему может привести мой эгоизм. Она видела во мне эти качества: безмерную гордость, эгоистичную любовь и эгоистичное горе. У меня были силы получить все, что я хотела, и я перестала замечать ее.

Вайолет поверила в то, что сына я любила гораздо больше нее, любила так сильно, что смогла ее бросить. Он был ребенком, младенцем, которого я когда-то недолго держала в руках. Она была моей дочерью, которая дергала меня за юбку четырнадцать лет. Мне казалось, что она всегда будет рядом и я еще успею дать ей все, что она захочет, но чуть позже. Я так хорошо ее знала, так сильно любила и так мало показывала ей свою любовь, когда она стала старше и независимей. Мне тоже в ее возрасте хотелось независимости. Этим я оправдывалась, посвящая всю себя своему бизнесу. Но я забыла, что, когда мне было столько, сколько и Вайолет, я не была независимой — я была одинокой и каждый день думала о том, что для родителей мертвые насекомые или пара туфель периода маньчжурской династии из сгоревшего дворца гораздо дороже меня.

Если бы она сейчас оказалась передо мной, я бы сказала ей, что не люблю другого ребенка больше, чем ее. С шестнадцати лет я была одержима иллюзией, от которой нс могла избавиться. Мною двигала злость, я пыталась сделать реальной жизнь, которая существовала только в моих глупых мечтах. Ребенок был частью этой иллюзии. А сейчас наконец я смогла отпустить прошлое, и сына — вместе с ним.

@@

Я вернулась в свой дом. Его не продали, в него не заселились незнакомцы. Он пережил землетрясение, как рассказывала в одном из своих писем мисс Хаффард. Мать с отцом всё еще жили там, и я не разрушила их жизни, как я думала раньше. Мать нежно взяла меня за руку и заплакала. Отец подошел ко мне и поцеловал в щеку. Мать сообщила, что мистер и миссис Минтерн умерли — при этом в ее голосе, как мне показалось, прозвучали уважительные нотки. Мы ничего не говорили о том, что с нами произошло.

Несколько месяцев мы жили спокойно, ели вместе, но жили порознь. Мы не пытались натужно изображать радость, были вежливыми и внимательными, сознавая, какой урон нанесли друг другу. Я видела, как мать иногда бросает на меня полные боли взгляды. Она все еще занималась садом, но я больше не видела, чтобы она рассматривала насекомых. Янтарь куда-то пропал. В кабинете отца больше не было его коллекции. Я спрятала под замок воспоминания о «Тайном нефритовом пути» — теперь он значил для меня не больше, чем горсть песка.

Ночи в доме были тихими. Не стало званых ужинов, где председательствовал отец. Мистер Мобер все еще заглядывал к нам три раза в неделю. Спина его согнулась, и он стал меньше меня ростом. Я играла для него на пианино, и он говорил, что впервые за много лет так счастлив. Как мало ему нужно было для счастья!

Через шесть месяцев после приезда я сказала родителям:

— Я вышла замуж за доброго человека по фамилии Даннер, у меня была дочь, но я потеряла их обоих.

Я зарыдала, а они подошли ко мне и обняли, сжимая в кольце своих рук, и тоже зарыдали, и вместе мы оплакивали все горе, которое причинили друг другу и от которого всегда будем страдать.

Два года подряд Лу Шин посылал мне письма со штемпелями то Сан-Франциско, то Шанхая. Во всех письмах он говорил, что ждал меня в отеле, где мы договорились встретиться. Каждый раз он повторял, что готов отвезти меня к нашему сыну. Он добавлял, что его жена согласилась на нашу встречу и он ее организует, хотя его сын эмоционально привязан к семье Лу. Он был наследником семейного состояния и не знал, что по рождению наполовину иностранец. «Мы должны избавить его от потрясения, связанного с его сложным происхождением», — писал Лу Шин, и каждый раз, когда я доходила до этой части писем, я впадала в ярость. Неужели он думал, что я намеренно могу обидеть кого- то из своих детей!

В двадцатом письме, которое пришло две недели назад, он повторял по большому счету то же самое, что говорил мне в Шанхае. Но на этот раз он признался еще кое в чем.

@

Когда-то я сказал, что наши имена связаны судьбой: Луция и Лу Шин. Наши имена были знаком, что мы узнаем друг друга, а картина заставила нас ощутить, что мы принадлежим друг другу. Я до сих пор считаю тебя частью себя. Но я так часто подводил тебя, что это показало мне мою истинную суть. Ты не развеяла мои сомнения. Ты заставила меня увидеть, насколько я нерешителен. Тебе нужна была сила духа, и ты не понимала, что в этом отношении мне нечего тебе дать. Ты жила в глубинах своих чувств. Я плавал в мелких лужах. Я боялся, что в моем искусстве это проявится так же ярко, как и в характере. Наконец на этом этапе своей жизни я готов избавиться от сомнений и принять, что я гораздо слабее, чем думал, гораздо слабее, чем ты думала обо мне. Я заурядная личность, Луция. Мне не было жаль для тебя ни сил, ни чувств. Просто я родился таким: с жалким и слабым сердцем. И я очень сожалею, что ты так сильно пострадала от этого.