Красный свет - Максим Кантор

И нажимали. И добивались признаний.

Всякий конкретный случай надо было доказать, это брало время. Часто усталый следователь начинал бить подозреваемого на допросах, чтобы ускорить процесс дознания. В протоколах допросов тех лет встречаются пропуски и отточия. После отточий интонация разговора меняется – это показывает, что во время перерывов в беседе обвиняемых били.

Существовали изощренные пытки, но в кабинетах следователей прибегали к простым побоям. Чаще всего били полосой тугой резины, от которой синеет и мертвеет разом весь участок тела. Такой резиновой палкой избивали, например, режиссера Всеволода Мейерхольда; с него спускали штаны и били резиновой палкой по коленям, голеням и пяткам, пока ноги подозреваемого не отказали и не посинели. Мейерхольд не мог ходить: уже после двух экзекуций ноги распухли. Мейерхольд выл и плакал, не выдерживал боли, но его били еще – по тем же самым местам. Мейерхольд отправил письмо с описанием своих пыток на имя Вячеслава Михайловича Молотова, умудренного мужа, человека культурного. Мейерхольд сообщал в письме: «Меня, 65-и летнего старика, клали лицом вниз на пол, заворачивали мне ноги вверх и били резиновой дубинкой по пяткам»; нарком Молотов ознакомился с письмом режиссера, присовокупил письмо к делу Мейерхольда, пометив резолюцией: «Продолжать дознание». Вскоре Мейерхольд потерял от побоев рассудок – а его все продолжали бить по тем же распухшим ногам. Наивно было ожидать в 1939 году снисхождения от Молотова – у Молотова в те дни была трудная дипломатическая страда: испанская война завершилась поражением, германский фашизм вступает в войну с европейскими странами, а тут и манчжурские проблемы – до Мейерхольда ли? Троцкий и Интернационал – вот он, клубок проблем!

Режиссер сам мог не подозревать, в какой игре участвует. Допросы Мейерхольда шли бесперебойно.

Капитан госбезопасности Голованов в ходе дознания установил, что течение ряда лет Мейерхольд был троцкистом, связь с Троцким держал через Рыкова и работал на японскую разведку. У Голованова было широкое светлое лицо с широко расставленными глазами; следователь глядел на подозреваемого ясно и твердо: смотри на меня, говорил его взгляд, вот я – не изворачиваюсь, не лгу, не трушу; мне скрывать нечего – я крепкий человек и служу Родине безотказно; а теперь – погляди на себя. Стыдно? Голованов сидел на стуле прямо, с твердой прямой спиной – а напротив него горбатился избитый старик. В результате Мейерхольд дал показания и против самого себя, и против Эренбурга, Шостаковича, Эрдмана, Эйзенштейна – назвал их всех вредителями, указал, что именно Эренбург вместе с Адре Мальро ввел его в курс троцкистской работы. То был пример искусного допроса: из одного дела получали еще десять дел. В частности, Мейерхольд показал, что он вовлек в троцкистскую ячейку «и Пастернака, и Олешу, а несколько позже Лидию Сейфуллину. Ей я поручил антисоветскую обработку писательской молодежи, а Юрий Олешу мы хотели использовать для подбора кадров террористов, которые бы занимались физическим уничтожением руководителей партии и правительства». Следователю Голованову трудно было представить, как писатель Юрий Карлович Олеша готовит теракты, он выразил сомнение в истинности данных сведений – однако протокол допроса был заверен и многим делам дали ход.

– Собрали персимфанс, значит? – спросил замученного старика Голованов.

– Персимфанс? Какой персимфанс? – Мейерхольд не мог понять, что имеет в виду следователь, тогда как следователь нарочно использовал термин из концертной практики, близкой к деятельности режиссера.

Первый Симфонический Ансамбль при Моссовете (ПерСимфАнс, как его называли москвичи) играл до 1932 года и был знаменит тем, что оркестранты ухитрились играть без дирижера – в глазах Голованова это было безумием; Голованов отождествлял план троцкистов создать государство без Сталина и партии – с практикой ПерСимфАнса. Голованов связывал социальный хаос с хаосом культурным; Мейерхольд тщился вызвать сочувствие у следователя тем фактом, что он режиссер авангардного театра – однако у Голованова новаторы сочувствия не вызывали.

Политический персимфанс собрали обильный: число шпионов и диверсантов, разоблаченных в те годы, превышало возможности вражеских государств, превосходило вооруженные силы противных стран. Это понимали сами работники НКВД – столько шпионов в природе существовать не может – существовала, однако, опасность пропустить шпиона подлинного. В соответствии с приказом № 00447 от 30 июля 1937-го за неполные два года было арестовано 1.575.259 человек – и всякий сотрудник безопасности мог усомниться: в армии Германии полтора миллиона человек, а шпионов на семьдесят пять тысяч больше – как так? Но численность в войсках Гитлера росла: уже к 1939-му в армии было 3,2 миллиона солдат, а к 1940-му – 4,6 миллионов – так что число шпионов оставалось в пределах допустимого. Армию Гитлера пополняли новые бойцы: из Норвегии, Финляндии, Австрии, Италии, Хорватии, Франции – и соответственно, расширялся диапазон связей троцкистов. Если в 1937-м поиск французского шпиона был редкостью, то в 1939-м обнаружить агента-вишиста стало реальным. А франкиста встретить не желаете? А квислинговца?

Во время так называемого Большого террора (то есть в 1937–1938 годах) нарком внутренних дел Николай Ежов посылал Сталину ежедневно отчеты о принятых мерах, протоколы допросов и доносы, поступившие на отдельные партийные или хозяйственные организации. Сталин тратил большую часть дня на чтение этих спецсообщений и резолюций.

Как правило, он писал в конце документа свое мнение по вопросу – касательно судьбы поименованных лиц. Чаще всего Сталин обводил кружком фамилии тех, кого рекомендовал расстрелять, – и после прочтения бумага была вся расписана кружками. Ежов предлагал арестовать человека, а Сталин резюмировал «арестовать и все вытрясти» – то есть непременно получить искомый результат допроса. Не было случая, чтобы результат не получили. Ежов сообщал, что есть предложение арестовать круг лиц, чьи имена всплыли на дознании, – Сталин соглашался немедленно. Ежов просил увеличить квоту расстрела в населенном пункте, Сталин писал на докладной записке: «Увеличить лимит в два раза».

К утру (работали до утра) на столе Ежова собиралось изрядное количество документов:

«Т. Ежову. Надо арестовать всех еще не арестованных из числа названных в показаниях Березина. И. Ст.», и так далее – десятки приказов, которые надо воплотить в жизнь.

Иному гражданину, незнакомому с вопросом, могло показаться, что преследование людей – это паранойя. Но Ежов и Сталин знали, что речь идет отнюдь не о фантоме – речь о конкретном заговоре. Допустим, сведения о писателе Олеше недостоверны, пусть так, но есть и конкретика. Из протокола допроса Енукидзе следовало, что существовала даже точная дата переворота: сначала утвердили июль 1933-го, потом перенесли на осень, и так каждый сезон откладывали – но топор был занесен.

«Вопрос: Намечались ли сроки осуществления переворота? Ответ: Томский сперва называл лето тридцать третьего года. В связи с тем, что ряд лиц, подлежавших устранению летом, в Кремле еще отсутствовал, организация переворота была отложена на осень 1933-его года. Осенью началась подготовка к семнадцатому съезду партии, и сроки опять изменили. Сроки переворота были отложены для того, чтобы на семнадцатом съезде лидеры блока могли двурушнически декларировать свою преданность ВКП(б) и ее руководству. Мы перенесли переворот на 1934 год, на осень. Вопрос: Почему же осенью 1934 года вы не приступили к осуществлению переворота? Ответ: Мы условились с Томским, что будем ждать от него указаний. Я же указаний от Томского не получал. Вопрос: А если бы вы получили это указание, вы бы приступили к выполнению переворота? Ответ: Да, приступил бы. С моих слов записано верно, А. Енукидзе. Допрашивали: пом. начальника 3-го отделения 4-го отдела ГУТБ ст. Лейтенант Альтман. От 6-го отделения 4-го отдела ГУТБ лейтенант Голованов».