Убийство Царской Семьи и членов Романовых на Урале - Михаил Дитерихс

Государь, по свидетельству лиц, его сопровождавших, сохранял в дороге внешнее спокойствие. Приняв в Могилеве определенное решение, он горячо ждал встречи с Родзянко и страстно стремился скорее быть в кругу своей Семьи и с ней вместе разделить будущие испытания и тревогу. Сознание новым актом любви отметить свое Самодержавное служение на благо народу рождало в нем, по-видимому, даже радостное настроение, и он особенно приветливо относился к лицам, обслуживавшим поезд и не принадлежащим к постоянному кругу его приближенных. Во время остановок на станциях он выходил и почти всегда с Долгоруковым ходил взад и вперед по перрону, ласково отвечая на приветствия публики и встречавших его лиц. Он весь был полон предстоящим соединением с Семьей и светлым чувством достижения нового слияния с горячо любимым им своим народом.

Сведения, полученные на станции Дно, было первым жестоким ударом Его бесконечному чувству любви к народу. Он, чистый сердцем сам, поверил этим сведениям. Да и какие основания имел бы он им не верить. Он не считал их направленными только лично против него, как против Самодержавного Монарха. Его, видимо, угнетала мысль об отсрочке свидания с Родзянко и о необходимости терять время на совершение кружного пути, так как ему доложили, что для следования поезда приготовлен путь через Бологое на Тосно. Его удивило только – почему не был избран путь через Псков, Гатчину, вдвое короче первого. Однако стесняясь, как всегда, обременять железные дороги, обслуживавшие фронты, своими поездами, он покорился, и поезда пошли на Бологое.

Когда глубокой ночью с 28 февраля на 1 марта на станции Малая Вишера ему доложили, что Тосно занято восставшими революционерами и следовать дальше в этом направлении нельзя. Он понял… Он понял, что в Петрограде боятся его приезда в Царское Село; боятся влияния на него жены… Ведь о всех циркулировавших в столице гнусных сплетнях он знал очень хорошо. Он понял, что все те, кто писал ему в Могилев о необходимости уступок, находятся всецело под влиянием этих сплетен и боятся его соединения с женой.

И это была правда.

Он понял, что под влиянием этих сплетен и клеветы движение, идущее сверху, направлено лично против него, против Николая Александровича, и против его жены, Александры Федоровны. Что на почве тех же сплетен и той же лжи смущены руководителями войска, рабочие, население Петроградского района. Он понял весь ужас и всю опасность распространения и утверждения этой клеветы в народных массах, в смысле деморализации масс, деморализации утомленного долгой, тяжелой войной народа, тыла, армий. Он понял неминуемость разложения фронта под влиянием яда клеветы, потерю Россией боеспособности для продолжения внешней борьбы, гибель государства, гибель Богом вверенного Ему народа.

И это тоже была правда.

Надо было остановить распространение заразы… Остановить немедленно опасность… Остановить какой бы то ни было ценой…

Но какой?

Он почувствовал, что Промысел Божий требует от него большой жертвы, высшего доказательства своего исключительного служения вверенному народу… предела любви к нему.

Он понял, что как Помазанник Божий и как Царь Русского государства, при обстоятельствах, когда руководящие круги населения, отвергнув Божественность власти, стали между ним и народом «всея земли», он может и должен принести в жертву для будущего блага России самого себя…

В этом безграничном порыве предельной любви к России Государь отказался сразу от всяких личных побуждений, от страстного стремления видеть свою семью и защитить ее от опасности, среди которой она находилась в Царском Селе. Он был в этот момент только русским Помазанником Божьим… Он был только для России.

Дабы приступить сейчас же к выполнению последней жертвы и успокоить прежде всего ослепленных руководителей, он отказался от всякой мысли ехать в Царское Село и приказал передать генералу Алексееву его поручение просить Родзянко приехать на станцию Дно, куда он приказал немедленно вернуть Свой поезд, и откуда, в зависимости от результатов переговоров с Председателем Государственной Думы, он мог направиться или в Ставку, или в Царское Село к Семье, или в Псков, как ближайший пункт, откуда можно было войти в связь со всеми по прямому проводу. Остаток ночи прошел для него в мучительных мыслях за будущую судьбу России.

На станции Дно Государь не встретил Родзянко; ему сообщили из Государственной Думы, что поезд еще не выходил из Петрограда и неизвестно когда Родзянко сможет выехать. Зато Государь узнал о низложении Совета Министров, о сформировании Временного исполнительного комитета, о принятии Комитетом в свои руки «восстановления государственного и общественного порядка», об аресте Комитетом некоторых министров и высших должностных лиц, о возглавлении этого Комитета самим Родзянко и о решении военных властей Петрограда прекратить вооруженную борьбу против Временного исполнительного комитета.

Стремясь как можно скорее провести свою идею и уничтожить почву для продолжения распространения опасной агитации, опирающейся на элементы злостной клеветы, при отсутствии возможности скорой личной встречи с Родзянко, порыв Государя направился, естественно, к Пскову, как к ближайшему пункту, откуда можно было войти в непосредственную связь с Петроградом и Могилевом. Там же от генерала Рузского, главнокомандующего Северным фронтом, он рассчитывал получить и более точные сведения о настроении войск, о степени проникновения в их ряды клеветы, направленной лично против него, а равно и предполагал ознакомить его и остальных главнокомандующих со своим решением идти до предела жертвы и любви, лишь бы удержать фронт от разложения, а страну от гражданской, братоубийственной междоусобицы. Родзянке он приказал сообщить, что едет в Псков, где и будет ожидать его.

Время с момента выезда со станции Дно и до 3 часов 2 марта прошло для Императора в исключительной по силе душевной борьбе, интенсивность коей постепенно возрастала по мере того, как разъяснялось гражданско-политическое положение, создавшееся вокруг носившегося им высокого сана Российского Самодержавного Монарха, соответственно чему все более и более обострялся характер той жертвы, которую он решил принести для спасения своего народа и своего горячо любимого Отечества. Прочувствовать до конца сущность этой душевной борьбы, постигнуть в полной мере ее глубину и духовность, нам, людям не отмеченным Богом, не дано. Мы можем приближаться к ее содержанию лишь через силу веры, очищение помыслов, как подходим к принятию таинства, не имея на себе освящения его совершать. Мы можем приближаться к постижению ее духовности, следуя историческими путями, сложившими идеологию о власти русского народа, следуя по путям мудрости и провидения тех из гениальных русских людей, которым Богом была дарована способность духовными очами и сердцем постигать высшие таинства в их земной жизни. Эти пути, эти идеи гениальных людей для блага русского народа, для смысла русской государственности вечны. Сойти с них, отказаться от них – значило бы отказаться от будущего величия России, тесно связанного с ее славой, славой от Бога, а не от человеков.

Пушкину, прозревшему гением своего ума, что в политическо-гражданском отношении «Государство без полномощного монарха – автомат». Богом приоткрылось и высшее духовное значение Монарха на земле. В упоминавшейся уже выше оде, посвященной Императору Николаю I, гениальная духовная прозорливость Пушкина уподобила высшее значение Монарха древнему Боговидцу Моисею, но Боговидцу не во имя правосудия, каковым был Моисей, а Боговидцу во имя небесной любви, каковым явился на земле Христос. «Тот из людей, – говорит Гоголь, – на рамена которого обрушилась судьба миллионов его собратий, кто страшною ответственностью за них перед Богом освобожден уже от всякой ответственности перед людьми, кто болеет ужасом этой ответственности и льет, может быть, незримо такие слезы и страждет такими страданиями, о которых и помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самых развлечений слышит вечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий, тот может быть уподоблен древнему Боговидцу, может подобно ему разбить листы своей скрижали, проклявши ветренно-кружащееся племя, которое вместо того, чтобы стремиться к тому, к чему все должно стремиться на земле, суетно скачет около своих же, им самим созданных кумиров. Но Пушкина остановило еще высшее значение той же власти, которую вымолило у Небес немощное бессилие человечества, вымолило ее криком не о правосудии небесном, перед которым не устоял бы ни один человек на земле, но криком о небесной любви Божьей, которая бы все умела простить нам – и забвение долга нашего, и самый ропот наш, все, чего не прощает на земле человек».