Домик в Оллингтоне - Энтони Троллоп

Кросби, однако же, не имел расположения спокойно получать выговоры. Он чувствовал себя обиженным и готов был вступить в бой с встречным и поперечным.

– Я исполнял свои обязанности по силе разумения, мистер Буттервел, – сказал он, – и кажется, всегда удовлетворительно. Назовите мне человека, который может указать на незнание мною дела. Если я трудился более чем следовало, так это оттого, что другие не выполняли своих обязанностей, как должно.

При этих словах лицо Кросби омрачилось, и комиссионер заметил, что секретарь не на шутку разгневался.

– О! Очень хорошо, – сказал Буттервел, вставая со стула. – При таких обстоятельствах мне предстоит только передать дело председателю, и он сообщит вам свое мнение в совете. Мне кажется, вы поступаете неблагоразумно, право, так. Что касается меня лично, то я руководился дружественным расположением, – сказав это, мистер Буттервел удалился.

После полудня того же дня, между двумя и тремя часами, Кросби, по обыкновению, пригласили в совет. Это делалось ежедневно, и он обыкновенно занимался там около часа с двумя из трех членов, подкрепивших силы свои рюмкою хереса и бисквитом. В настоящем случае точно так же принялись за обычный труд, но Кросби не мог не заметить, что взаимные их отношения изменились. Все три члена находились налицо. Председатель отдавал свои приказания важным, надутым голосом, который при хорошем расположении духа не был ему свойствен. Майор Фиаско почти ничего не говорил, но в его взгляде отражался луч самодовольного сарказма. Дела совета шли худо, и он радовался. Мистер Буттервел был замечательно учтив в обхождении и более обыкновенного развязен. По окончании занятий в мистере Оптимисте обнаружились признаки какого-то беспокойства, он то вставал, то опять садился, перебирал кучу бумаг, которые лежали перед ним, и заглядывал в них через очки. Наконец он выбрал одну из них, снял очки, откинулся в кресле и начал маленькую речь.

– Мистер Кросби, – сказал он, – всем нам очень приятно, очень приятно видеть ваше усердие и деятельность на служебном поприще.

– Благодарю вас, сэр, – сказал Кросби, – я люблю службу.

– Так, совершенно так, мы все это чувствуем. Но мы думаем, что вы – если б я сказал, – принимаете на себя слишком много, то, может быть, я сказал бы более, чем мы намерены выразить.

– Не говорите более того, что намерены сказать, мистер Оптимист. – При этих словах глаза Кросби слегка осветились блеском минутного торжества, то же самое было заметно и в глазах майора Фиаско.

– Нет-нет, – сказал мистер Оптимист, – я скорее недоскажу, а не скажу лишнего такому отличному чиновнику, как вы. Но вы, вероятно, понимаете, что я хочу выразить?

– Не знаю, точно ли я вас понимаю, сэр. Если я не принял на себя лишнего, что же я сделал такое, чего не следовало бы делать?

– Во многих случаях вы отдаете приказания, на которые следовало бы вам предварительно получить разрешение. Вот один пример. – И отложенная бумага явилась на сцену.

В этом случае секретарь был очевидно виноват по буквальному смыслу закона, и он не мог найти оправдания, даже основывая это оправдание на существенной необходимости.

– Если вам угодно, чтобы я вперед ограничивался положительными инструкциями, я исполню это, но мне кажется, что вы сами найдете это неудобным.

– Так будет гораздо лучше, – сказал мистер Оптимист.

– Очень хорошо, – сказал мистер Кросби. – Будет исполнено. – И он тут же решился сделаться по возможности неприятным трем джентльменам, собравшимся в этой комнате. Он мог сделаться очень неприятным, но эта неприятность в такой же мере могла отразиться на нем самом, как и на них.

Теперь все у него пошло неладно. И где было искать утешения? По пути домой он зашел к Себрэйту, но у него не было слов для предметов обыденного разговора. Он пошел домой, где жена его хотя и встала, но все еще жаловалась на головную боль.

– Я во весь день не выходила из дому, – сказала она, – а от этого голова еще больше разболелась.

– Я, право, не знаю, как этому помочь, когда вы не хотите ходить пешком, – сказал он.

После этого они более не говорили до самого обеда.

Если бы сквайр в Оллингтоне знал все это, он бы мог, я полагаю, довольствоваться наказанием, которое постигло Кросби.

– Мама, прочитайте-ка это письмо.

Это говорила старшая дочь мистрис Дель, когда они все три сидели в гостиной Малого дома. Мистрис Дель взяла письмо и прочитала его с большим вниманием, потом вложила в конверт и возвратила Белл.

– Ну что же, это хорошее письмо, и как мне кажется, в нем высказывается истина.

– Да, мама, в нем высказывается немного больше истины. Как вы говорите, оно очень хорошо написано. Он всегда пишет хорошо, когда бывает затронут за живое. Но все-таки…

– Все-таки что, моя милая?

– В этом письме проглядывает больше ума, чем сердца.

– Если так, то ему легче будет перенести страдания, то есть если ты окончательно решила это дело.

– Да, я окончательно решила, и право, не думаю, что он будет страдать. По всей вероятности, он не принял бы на себя труда написать подобное письмо, если бы у него не было этого желания.

– Я совершенно уверена, что у него есть желание, и желание самое искреннее, я уверена также и в том, что он сильно обманется в своих ожиданиях.

– Как он обманулся бы, если бы не удались ему какие-нибудь другие предприятия, – кажется, ясно.

Письмо было от кузена Белл, Бернарда, и заключало в себе самые сильные убеждения, какие только в состоянии он был придумать в пользу искательства ее руки. Бернард Дель более способен был сильнее выразить эти слова посредством письма, чем живой изустной речью. Это был человек, способный делать все превосходно, когда на обсуждение дела ему предоставлялось весьма немного времени, но он не обладал силой страсти, вызывающей человека на красноречие, для выпрошения того, что он желает приобрести. Его письмо при настоящем случае было длинно и довольно убедительно. Если в нем мало выражалось страстной любви, зато много было приятной лести. Он говорил Белл, как выгоден был бы брак их для обоих семейств, он уверял, что отсутствие еще более усилило в нем чувство привязанности, он без хвастовства ссылался на свое прошедшее поприще в жизни, как на лучшее ручательство за его будущее поведение, он объяснял, что, если брак этот состоится, то не представится тогда ни малейшей надобности касаться вопроса об оставлении Малого дома ее матерью и сестрою Лили, и, наконец, сказал ей, что любовь к ней становилась всепоглощающим чувством его существования. Если бы письмо это было написано с тем, чтобы получить от какого-нибудь третьего лица благоприятное мнение насчет его сватовства, оно было бы действительно весьма хорошим письмом, но в нем не было ни слова, которое могло бы пошевелить сердце такой девушки, как Белл Дель.