Юрий Гагарин. Один полет и вся жизнь. Полная биография первого космонавта планеты Земля - Антон Первушин

Встреча с космонавтом должна была проходить в зале заседаний Вёшенского райкома партии. Прибывших встретили аплодисментами, но Шолохов тут же предложил поехать на природу, благо летняя погода к этому располагала. Гагарин сел за руль писательского газика (ГАЗ-69), и все желающие направились на любимое место Шолохова – на песчаную косу между станицами Еланской и Букановской. Писатель Валерий Николаевич Ганичев, возглавлявший в то время издательство «Молодая гвардия», вспоминал (цитирую по книге Георгия Васильевича Губанова «Гагарин на Дону», 2011):

«Юрий Алексеевич попросил показать Вёшенскую. Приехал тихий, задумчивый: готовился выступать вечером перед станичниками. Михаил Александрович шутками, добрым словом снял неестественную для космонавта скованность. На берегу Дона Юра (так мы его тогда все звали) устроил форменную круговерть.

Затеял состязаться в прыжках, играл в волейбол, делал стойку на руках. А потом, весело гикнув, кинулся в Дон и быстро поплыл, увлекая за собой других. Впрочем, большинство вскоре конфузливо отстали и лишь немногие достигли другого берега. Обратно Гагарин плыл еще быстрее – нам это было уже не под силу.

– Ну, Юра, казак, – посмеивался Шолохов. – Ты мне писателей тут не загоняй…»

Когда все расселись за скатертью с угощениями, расстеленной прямо на траве, начались литературные разговоры. Там между Гагариным и Шолоховым состоялся примечательный обмен мнениями, который был зафиксирован вездесущими журналистами и впоследствии неоднократно воспроизводился в разных источниках (цитирую по биографическому очерку Валерия Жаркова «Он всех нас позвал в космос», 1986):

«О чем и как писать, размышлял вслух Шолохов, каждый сам для себя решает, но есть непременное условие – писать надо правду. Первый советчик писателя – совесть, главный судья – народ.

– А ты, Юра, как считаешь? – вдруг обращается он к Гагарину. Гагарин улыбается, разводит в смущении руками:

– Неудобно мне, рядовому читателю, профессиональным литераторам советовать… Признаюсь, откладываю иной раз книгу с досадой. Чувствую, что автор грешит против правды: высосан сюжет из пальца или взят с потолка. А это занятие не писательское, а скорее писарское. Такая книга – что полет без цели. Я за те книги, которые помогают людям больше видеть, глубже знать, делают их сильнее и, как знамя в бою, ведут за собой.

Михаил Александрович разводит руками:

– Вот тебе и рядовой читатель…»

На следующий день космонавт улетел на городской праздник Комсомольска-на-Амуре, а поляну на берегу Дона, где он заседал с писателями, до сих пор называют «гагаринской».

Эффектный ответ Юрия Алексеевича на вопрос Шолохова выглядит искренним пожеланием читателя, выросшего на классике и соцреализме, поэтому сторонящемуся литературных экспериментов. В то же время принцип Гагарина, примененный на практике, легко позволяет отличить «литературщину», которая не всегда бывает оправданной. При этом космонавт очень осторожен в своем высказывании: дело в том, что за три года до семинара в станице Вёшенская он получил урок, который усвоил с первого раза.

Весной 1963 года Юрия Гагарина вовлекли в политическую травлю поэта Евгения Александровича Евтушенко. Тот умудрился опубликовать в западноевропейской периодике эссе «Преждевременная автобиография молодого человека» (1962), в котором излагал свои взгляды на негативные стороны советской действительности, в том числе на ущемление творческой свободы. Процитирую небольшой фрагмент, нужный для понимания претензий Гагарина:

«Я ходил вместе с мамой и отцом на демонстрации и просил отца приподнять меня повыше.

Я хотел увидеть Сталина.

И когда, вознесенный в отцовских руках над толпой, я махал красным флажком, то мне казалось, что Сталин тоже видит меня.

И я страшно завидовал тем моим ровесникам, которым выпала честь подносить букеты цветов Сталину и которых он ласково гладил по головам, улыбаясь в свои знаменитые усы своей знаменитой улыбкой.

Объяснять культ личности Сталина лишь насильственным навязыванием – по меньшей мере примитивно. Без сомнения, Сталин обладал гипнотическим обаянием.

Многие большевики, арестованные в то время, отказывались верить, что это произошло с его ведома, а иногда даже по его личному указанию. Они писали ему письма. Некоторые из них после пыток выводили своей кровью на стенах тюремных камер: „Да здравствует Сталин“.

Понимал ли народ, что на самом деле происходило?

Я думаю, что в широких массах – нет. Он кое-что инстинктивно чувствовал, но не хотел верить тому, что подсказывало его сердце. Это было бы слишком страшно.

Народ предпочитал не анализировать, а работать. С невиданным в истории героическим упорством он воздвигал электростанцию за электростанцией, фабрику за фабрикой. Он ожесточенно работал, заглушая грохотом станков, тракторов, бульдозеров стоны, доносящиеся из-за колючей проволоки сибирских концлагерей.

Но всё-таки совсем не думать было невозможно.

Надвигалась самая страшная опасность в истории каждого народа – несоответствие между жизнью внешней и внутренней.

Это было заметно и нам, детям. Нас тщательно оберегали родители от понимания этого несоответствия, но тем самым еще больше подчеркивали его. ‹…›

Мама хотела от меня, чтобы я учился, учился и учился.

А учился я необыкновенно плохо.

К некоторым предметам я вообще был неспособен – например, к физике. Я до сих пор, кстати, не могу понять, что такое электричество и откуда оно берется.

Плохие отметки у меня всегда были по устному русскому. Писал я почти без ошибок, и мне казалось бессмысленным заучивать грамматические правила, если я и так пишу правильно.

Уже в школе начиналась – конечно, только в зародышевой форме – дифференциация моего поколения. За школьными партами сидели маленькие правдоискатели, маленькие герои, маленькие циники и маленькие догматики.

Я уже тогда не любил бездельничающих циников, иронически издевающихся надо всем и всеми, но точно также терпеть не мог бессмысленно трудолюбивых тихонь, принимающих всё на веру».

По современным меркам текст не слишком-то острый, но осуждение со стороны партийных и литературных кругов, очевидно, было связано не столько с текстом, сколько с фактом публикации его за рубежом.

Юрия Гагарина настойчиво попросили высказаться, и 12 апреля 1963 года он опубликовал в «Литературной России» статью «Слово к писателям», в которой есть такие строки: «Что можно сказать об автобиографии Евгения Евтушенко, переданной им буржуазному еженедельнику? Позор! Непростительная безответственность!»

7 мая космонавт выступил на Всесоюзном совещании молодых писателей с речью, в которой пригвоздил Евтушенко в том числе и за безграмотность (цитирую по записи речи, опубликованной в газете «Литературная Россия» 10 мая 1963 года):