Император Мэйдзи и его Япония - Александр Мещеряков

Но все-таки среди подданных Российской империи находилось намного больше противников войны, чем их было в Японии. Российская общественность не успела проникнуться чувством, что Дальний Восток – это часть отечества. Поднимающаяся ненависть к самодержавию затмевала патриотические эмоции. Гимназисты в Витебске кричали «Да здравствует Япония!», а петербургские студенты-путейцы планировали послать Мэйдзи сочувственный адрес[320].

Что до японцев, то лишь очень немногие из них осмеливались на критику. К их числу принадлежал Нацумэ Сосэки. В своей замечательной повести «Ваш покорный слуга кот» он не оставляет камня на камне от официального патриотизма. Главный герой повести заявляет: «Я кот японский, а поэтому, конечно, японофил. Если бы мне представилась возможность, то я даже хотел бы сформировать кошачью бригаду и отправиться на фронт царапать русских солдат. Став на середину кухни, я огляделся по сторонам, стараясь угадать, откуда появятся мыши. У меня было такое ощущение, словно я не кот, а адмирал Того»[321].

Но люди, подобные Нацумэ, были в абсолютном меньшинстве. Подавляющее большинство японцев считало, что в этой войне Япония защищает не только свой суверенитет, но и «свободу» Кореи и Китая. Но случались, конечно, и проколы. Например, в детских книжках-картинках, которые должны были объяснить детям смысл войны. В одной из них изображался кореец с китайцем, которые почтительно приносят японцу богатые дары[322]. Детям было трудно объяснить, что это такое – свобода и зачем за нее надо бороться…

С улиц японских городов исчезла конка – лошади тоже отправились воевать. Все для фронта, все для победы. По случаю этих побед в токийском парке Хибия устраивались военные митинги – представители власти произносили речи, исполнялся гимн, по призыву руководства все митингующие кричали здравицы Мэйдзи и угощались. Парк Хибия устроили на месте бывшего плаца. По японским понятиям его территория казалась огромной – 54 000 цубо, то есть 189 тысяч квадратных метров. Его пространство было приспособлено для массовых действ, участники которых дышали тем же пороховым угаром, что и прежние пользователи плаца. Расцвеченные бесчисленными флагами бесчисленные колонны при взгляде сверху напоминали гигантский ковер. Наблюдатели отмечают, что на таких митингах царил идеальный порядок. Тем не менее во время давки, возникшей на митинге, который происходил 8 мая, погибло 20 человек[323]. 20 человек из 100 тысяч участников. Все они принадлежали к народу Великой Японской Империи. На таких митингах верхи соединялись с низами, потенциальные герои и потенциальные покойники – с героями уже погибшими. Совместная трапеза закрепляла достигнутое единение. В Японии 1904 года еще никому не приходило в голову рассматривать отмобилизованное воодушевление масс как разновидность массового психоза.

Следует помнить: для приведения народа в послушное и гомогенное состояние усилий одного нынешнего правительства было бы недостаточно. Оно только закрепляло и развивало коллективизм и патернализм, который пустил глубокие корни в японской культуре. Строительство общенародного тела воспринималось как естественная потребность. Отсутствие Центра приводило к потере ориентации. Невписанность в систему означала для человека потерю статуса и превращение в ронина – самурая, которому некому служить. Экономическая основа феодализма была разрушена. Но тоска по «хозяину» приводила к его обретению в лице императора Мэйдзи. Желание повиноваться и участвовать в общем деле одушевляло японцев. У них не было душевной защиты против тоталитаризма.

Урожай этого года выдался отменным. Люди видели в этом добрый знак.

10 октября впервые в японской истории Мэйдзи выпустил указ, в котором он благодарил свой народ за воинский дух, обнаруженный им в ходе войны. Экстренные выпуски газет донесли текст указа до всех его подданных. Подданные исполнились ликования: император видел и ценил их старания.

Подданные Мэйдзи ждали новых и новых побед. Императору они становились известны из докладов, подданным – из экстренных выпусков газет. Продавцы газет звенели укрепленными на поясе колокольчиками и выкрикивали новости. День, когда не раздавался этот веселый звон, казался прожитым зря. Эта война, точно так же как и война с Китаем, подстегнула газетный бум. В стране издавалось около двух сотен газет. Журналисты стали писать проще и доходчивей, язык письменный стал походить на разговорный еще больше. Газеты читали не только дома – владельцы баров, кафе и ресторанов предоставляли клиентам возможность следить за событиями, не отрываясь от пищи. Газеты сделали войну общедоступной, они сделали ее товаром ежедневного поглощения.

Принц Ёсихито между тем увлекся книгами по археологии. Семейная жизнь пошла ему на пользу: он избавился от вспыльчивости и приступов депрессии. У самого же Мэйдзи в конце этого года врачи обнаружили сахарный диабет. Он стремительно дряхлел и начинал походить уже не столько на «отца нации», сколько на ее дедушку. Но это не помешало ему 27 декабря пригласить дипломатический корпус в свои угодья в префектуре Тиба – поохотиться на уток. Такая забава была принята при государевом дворе. При этом охотились не с ружьями, а с сетями. Когда на звук манка утки выплывали из пруда в узкую канаву, охотники набрасывали на них сетку. Утки пугливы, поэтому, как поучали дипломатов, самое главное в этом действе – вести себя тихо.

Зримым подтверждением этого поучения служила и детская комната младенца – сына Ёсихито, Такамацу. Она была украшена флажками всех стран мира. Не были представлены там только Россия, Франция и Германия[324]. Франция была союзницей России, Германия вела себя не слишком последовательно, пытаясь не поссориться ни с Японией, ни с Россией.

В России разворачивалась революция, государственная машина обнаруживала признаки некомпетентности и распада. Подданные Мэйдзи демонстрировали своими шествиями лояльность, подданные Николая II – рост антиправительственных настроений. В самом начале года, 9 января, на Дворцовой площади Петербурга была расстреляна мирная демонстрация.

Мэйдзи же отпраздновал Новый год как обычно. Правда, на банкете, за исключением представителей дипломатического корпуса, других иностранцев не пригласили. Все подданные императора были облачены в парадные мундиры с золотым шитьем, которые сильно смахивали на военные. Из всех людей, находившихся на службе японского двора, только доктор Бёльц был во фраке[325]. Эстетические идеалы менялись. Стремление быть незаметным сменилось лозунгом «Все напоказ!». Мишурное золото и развевающиеся знамена определяли лицо эпохи.