Император Мэйдзи и его Япония - Александр Мещеряков

Православные церкви и молельные дома не пострадали, но было сожжено 13 протестантских и католических церквей. Возле иностранных посольств выставили внушительную охрану. Американское посольство охраняло 400 человек – поскольку многие находили президента Рузвельта виновным в «позорном» мире. Во время войны американцы были лучшими друзьями – теперь, с наступлением мира, они стали злейшими врагами. Иностранцы пребывали в ужасе, но их было слишком мало, чтобы правительство не сумело защитить их. В то время в Токио проживало всего 800 европейцев.

Этой же ночью толпа сожгла 15 трамваев. Нападавшим не понравилось, что власти собирались украсить трамваи цветами в честь заключения мира. Трамваи вызывали особое озлобление у их конкурентов – рикш. 53 частных дома обратились в пепел. Правительство ввело в столице чрезвычайное положение, было устроено 70 блокпостов, войскам приказали не допускать сборищ и стрелять на поражение, выпуск оппозиционных газет был приостановлен. С введением чрезвычайного положения беспорядки почти мгновенно прекратились. Газеты заполнили письма разгневанных читателей, утверждавших, что министры «продали» свой народ, против заключения мирного договора в провинции проводились митинги трудящихся (на них было принято более 230 резолюций в защиту войны[334]), но масштабные волнения больше не повторялись. Только в Кобэ толпа успела стащить с пьедестала бронзовую статую Ито Хиробуми. Несмотря на недовольство правительством, уважение и трепет перед государственными институтами в японском народе были велики. Бунт «черни» против властей не имел глубоких корней в японской истории и культуре.

Потери полиции составили около 500 человек ранеными. Количество пострадавших среди бунтовщиков оценивается в одну-две тысячи, 17 человек погибли. У большинства из них были обнаружены сабельные раны на спине. Полиция арестовала 2000 человек. Из них 40 получили тюремный срок. Наиболее активными погромщиками оказались рикши и извозчики, рабочие и ремесленники, не имевшие отношения к «Лиге». В действиях лидеров «Лиги» суд не нашел состава преступления. Они быстро начали сотрудничать с властями. Трое из них занимали впоследствии министерские должности. Зато министр внутренних дел и начальник токийской полиции были уволены.

Проверка личности в Токио

Поставленные под жесткий контроль газеты и журналы тут же смягчили тон и сосредоточились на торжественных встречах возвращавшихся с поля боя героев. В октябрьском указе, посвященном заключению мира, Мэйдзи, поблагодарив свой народ за геройство, бережливость, мудрость, патриотизм, верность и самоотверженность, не преминул напомнить и про помощь духов предков. В последних строках указа содержалось недвусмысленное предупреждение: «Мы строжайше предупреждаем наших подданных воздержаться от манифестаций, вызываемых лишь тщеславной гордостью. Предлагаем им предоставить это их законным защитникам и со своей стороны сделать все, что в их силах, для усиления Империи»[335].

Шумных антиправительственных манифестаций и вправду больше не проводилось. Однако министра иностранных дел подвергли остракизму. Проводы Комура в Америку были восторженными, но его возвращение в октябре, как он и предполагал, оказалось совсем не таким радостным. Весь путь Комура от вокзала до императорского дворца охраняли войска и полиция. Активных демонстраций протеста не наблюдалось; толпа, собравшаяся возле вокзала, хранила траурное молчание, показывая тем самым, что вина за «унизительные» условия мира лежит именно на министре иностранных дел[336].

Сам Комура вернулся в Токио без оригинала Портсмутского договора. Уже в Иокогаме, куда прибыл корабль с членами переговорной команды, его переправили на миноносец, потом в открытом море договор перегрузили на борт небольшого пароходика, а уже потом сушей довезли до Министерства иностранных дел.

В отличие от японско-китайской войны десятилетней давности, Мэйдзи на сей раз никуда не выезжал из Токио. Тогда он вернулся в столицу из Хиросимы триумфатором. Теперь роль триумфатора была отдана адмиралу Того. Он прибыл в Токио 22 октября. К этому времени его стали называть «отцом моря». Патерналистская метафора, в центре которой находился сам Мэйдзи, распространялась и на его наиболее заметных подданных. Европейские же журналисты предпочитали превозносить Того как «современного Нельсона».

На следующий день после прибытия Того император Мэйдзи произвел смотр, в котором участвовало около 200 боевых кораблей – почти весь японский военно-морской флот. В Иокогаме он поднялся на борт броненосца «Асама». В течение четырех часов император осматривал стоявшие на рейде Токийского залива корабли. Их названия совпадали с названиями сортов папирос и говорят сами за себя – «Фудзи», «Асахи», «Сикисима». На рейде стояли и трофейные броненосцы – «Николай» и «Полтава». Пять новых подводных лодок произвели показательное погружение. В смотре не смог принять участие флагманский корабль «Микаса». 11 сентября он спокойно стоял на рейде в Сасэбо, но ночью на его борту раздался ужасный взрыв. Погибло 339 матросов. Считается, что некоторые из них втайне от офицеров устроили попойку, потеряли бдительность и неосторожно обращались с огнем. Возможно, что матросы решили отметить окончание войны. Русский флот не смог пустить ко дну японский флагман, его вывело из строя родное японское сакэ.

По оценкам прессы, на берегу Токийского залива собрался миллион зрителей[337]. Никто из них, разумеется, не мог видеть Мэйдзи. Но каждый из них знал, что он где-то рядом. Его бытие стало перекрывать физическую возможность индивидуального взгляда. Мэйдзи не было нигде. Он был всюду.

Не обошел Мэйдзи своим вниманием и иностранцев. По случаю победы он устроил дипломатический прием. Особая торжественность обеспечивалась тем, что их пригласили сидеть за одним столом с императором. Такое случалось нечасто. Только во время празднования серебряной свадьбы Мэйдзи (1894) и по случаю вступления в силу новых, равноправных договоров с иностранными державами (1899) они удостаивались такой чести[338]. Обычно Мэйдзи сидел за отдельным столом.

Для подданных императора и рядовых потребителей, подавляющее большинство которых жили от получки до получки, война, помимо патриотических восторгов и похоронок, означала очередное повышение цен. Как им было не повыситься, если страна потратила на войну семь довоенных бюджетов – около двух миллиардов иен? Эта сумма превышала расходы на войну с Китаем в восемь с половиной раз. Из 10 миллионов трудоспособных мужчин не менее 2 миллионов так или иначе работали на военно-промышленный комплекс. Все они говорили о том, что война им по сердцу, но где-то в самой глубине души они думали по-другому. В годы войны у чадолюбивых японцев резко упала рождаемость. И дело не только в том, что солдаты были оторваны от радостей жизни. Реальная зарплата простых японцев сокращалась из-за инфляции, им было все труднее сводить концы с концами – они платили все новые и новые налоги, они платили и за правительственные займы, сделанные во время войны в Нью-Йорке и Лондоне. Япония сумела провести индустриализацию, практически не прибегая к заимствованиям за границей, вести без них победоносную войну она не сумела. Это был налог на превратно понятый патриотизм. В свое время генерал Грант советовал Мэйдзи не делать иностранных займов. Державы с удовольствием дают взаймы, но только затем, чтобы поставить заемщика в зависимое положение, – говорил многоопытный генерал. Тогда правительство вняло его совету, теперь оно утратило прежнее благоразумие. Писатель Арисима Такэо с горечью записал в своем дневнике, что день войны стоит 500 тысяч долларов. За два таких дня можно построить превосходный университет. А университетов в Японии было всего два – в Токио и в Киото.