Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский

Батальон был составлен из молодых солдат, и его командир, двадцативосьмилетний подполковник Михаил Илларионович Кутузов, старался обучить своих солдат получше.

– Заряжать умеете, так думаете, остается только палить? Нет, надо раньше научиться стрелять! – подчеркивал он.

Кутузов строго предупреждал сержантов и капралов учить солдат терпеливо, не давать воли ни языку, ни рукам.

– Руганью да кулаком учит только лентяй или мало знающий сам! – говорил подполковник.

Он приказывал солдатам беречь патроны.

– Патроны сами не растут. Их надо беречь! В бою сколько хочешь патронов никто не даст!

Стреляли поодиночке в двухаршинные щиты, выкрашенные черной краской. Посредине щита шла узкая – в четыре вершка – белая полоска. В нее-то и надо было попасть. Щиты ставили сначала в сорока саженях, потом в восьмидесяти и наконец отнесли за сто двадцать сажен – так что белая полоска, казалось, и вовсе пропадала.

Офицеры ходили по капральствам и показывали, как надо прикладываться, как правильно целиться: не шевелить ни головой, ни ружьем, за «язычок» не дергать.

За всем неотступно следил сам командир батальона Михаил Илларионович.

И гренадеры день ото дня стреляли все лучше.

Другие командиры частей Крымской армии Долгорукова, стоявшей лагерем у деревушки близ Акмечети, не обучали своих солдат стрельбе, На вопрос молодого командира московцев они отговаривались по-разному.

– У меня солдаты обстрелянные, старые, а у вас, Михайло Ларионович, молодые. Им полезно! – говорил один.

– Разве наших пентюхов выучишь стрелять цельно? – нелепо отвечал другой.

– Да ведь у нас, в Крыму, войны-то нет. Это не на Дунае! – возражал третий.

На Дунае действительно шла настоящая война.

Восемьсот лет русские войска не переходили Дунай. Фельдмаршал Румянцов, впервые после князя Святослава, не только закрепился на его берегах, но и перешел через Дунай.

А генерал Суворов прекрасно продолжал румянцовские победы: бил турок у Туртукая, Гирсова и Козлуджи.

В Крыму ждали со дня на день заключения мира с Оттоманской Портой. Крымские татары уже три года считались независимыми от Турции. Все знали, что султан не признает ханом Саиб-Гирея, утвержденного русскими, и что в Константинополе сидит и ждет, когда русские будут изгнаны из Крыма, Девлет-Гирей, которого султан назначил крымским ханом.

А сами крымские татары держали себя так, словно они тут ни при чем. Молодые, надвинув на лоб низкую барашковую шапку и накинув на плечи бурку, под которой наверняка скрывалась кривая сабля, ездили верхом по своим делам. А старые, поджав ноги, отсиживались в кофейнях, а в благостные предзакатные часы выползали на плоские кровли домишек и, покуривая, бесстрастно смотрели сверху вниз.

Женщины – по восточному обычаю – не показывались вовсе на глаза, лишь изредка за глинобитным плетнем мелькал розовый бешмет и малиновая бархатная шапочка.

Глазастые загорелые татарчата, увидя русского, кричали «хазак, хазак» и мгновенно исчезали в кустах, как ящерицы.

А муэдзин пронзительно, заунывным голосом что-то возглашал с высокого минарета. Но кто мог знать, к чему он звал правоверных в этот наполненный мелодическим треском цикад и терпким запахом полыни тихий вечер. Стоял томительно жаркий, сухой крымский июль, с ясным, безоблачным небом, раскаленными, горячими ветрами, веющими из прожженной солнцем степи, с внезапно падающей на землю густой чернотой ночи, когда часовой должен напрягать зрение, чтобы в пяти шагах рассмотреть, кто идет.

Подполковник Михаил Кутузов переходил от одной группы гренадер к другой. Наблюдал, как стреляют, поправлял. Иногда, поворачиваясь, он невольно смотрел туда, где за степью, в далекой синеве, чернел Чатырдаг, или, как называли его русские солдаты, Чердак. Где-то там немолчно шумело, билось в берега бирюзовое море, а здесь расстилалась скучная, сухая степь. Становилось жарко. Вода, принесенная в ведерке из лагеря, невкусная, солоноватая вода, и та уже вся вышла. Люди утомились, и пули чаще шлепались в пригорок, чем в белую полосу мишени.

– Вольно! – скомандовал подполковник. – Отдохните, ребята! Брусков, сбегай-ка за водой! – приказал он капралу. Он знал всех своих гренадер-московцев по фамилии. Михаил Илларионович запомнил мудрый совет фельдмаршала Румянцова: поближе узнавать своих солдат. Подполковник Кутузов звал гренадер к себе в палатку и подолгу, запросто беседовал с ними о доме, о семье.

При команде «вольно» гренадеры начали проворно ставить ружья в козлы, оживленно переговариваясь:

– И до чего пить хочется! Теперь, кажется, напился бы даже ихней «язвы». («Язвой» солдаты звали язьму, любимый татарский напиток из разбавленного водой кислого молока с тертым чесноком.)

– Тьфу, пакость! Словно в прогорклую простоквашу натолкли мелу!

– Буза[124] у них лучше!

– А ветер сегодня какой горячий, ровно из бани, – говорил гренадер, снимая гренадерку и вытирая потный лоб.

– Эх, жалко: нашей русской баньки нет!

– И так паришься кажинный день! Айда, ребята, в тенек! – сказал капрал.

И гренадеры побежали в тень пригорка к мишеням.

– Вот моя, пуля! – тыкал пальцем в белую полоску мишени один гренадер.

– Ты брат, ловок только ружейные приемы отхватывать, а в стрельбе еще слаб! Твоя вон где! – садясь, хлопнул по земле капрал.

Все рассмеялись, рассаживаясь на выжженной, желтой и жесткой траве.

– На такой травке-муравке не разлежишься!

– Да, здешнее сенцо не возьмешь в руки: пальцы сразу наколешь.

– И скажи, как только его скотина ест?

– Верблюд жрет за милую душу. У него язык и губы жесткие, ему хоть бы что: бурьян так бурьян!

– Верблюд – скотина особая. У него все иное. И ревет он ровно дитя, и зрак не такой, как, скажем, у коня.

– У коня зрак веселый. Конь человека любит. А энтот горбатый черт смотрит на тебя как на недруга, с презрением.

– Братцы, а я вчерась видал, как в деревне вола подковывали.

– Да ну?

– Ей-богу! Связали сердешному ноги, опрокинули на спину. И лежит вол – ноги кверху…

– И на сколько же подков ковали?

– На восемь.

– Чтоб ему по горам способнее было ходить…

Офицеры – командир роты, капитан и восемнадцатилетний голубоглазый подпоручик – стояли вместе с подполковником, сняв гренадерки.

– Ну как, Павел Андреевич, привыкаете? – спросил Кутузов у своего любимца подпоручика Резвого, который недавно прибыл в армию.

– Привыкаю, господин подполковник.