Летняя книга - Туве Марика Янссон

являя зрителям красную ракушку «Shell» на левом боку. В последнее время именно Сёдерберг вызывает у всех наибольшее любопытство. Говорят, его сын, которого всегда увлекали новомодные идеи, собирается построить дом из бумаги. Теперь ведь все возможно. Хотя подумать только – бумажный дом! Нормальный хозяин строится из неструганых бревен, щели забивает мхом, вешает на стены сети с поплавками, усердно коптит печку и пьет брагу из фляжки, которую кто-то выкинул лет семьдесят тому назад.

О, а вот и главный, так сказать, умелец. Он все время рыщет по чуланам и чердакам, собирает всякую старую всячину, на которую другому и взглянуть стыдно, не то что в ней рыться. Его жена носит мешковатую вязаную юбку с бахромой и красные плетеные туфли с открытым мыском. На пригорке под соснами роится местная молодежь. С одной стороны мужской пол, с другой – девушки вскапывают каблуками песок и жуют травинки. Стороны демонстративно не смотрят друг на друга, но ни одно движение не остается незамеченным. К ним приближается умелец и с важным видом говорит, что если жевать травинки, то можно получить столбняк. Да ладно, сколько лет все жевали, и ничего. Умелец ищет поддержки у старой Эдлы. «Та шо тут скажешь? – смущенно отвечает она. – В семье у дохтура в июне было пополнение, а бедный Хольгер помер в начале весны. Чему бывать, тому и не миновать». – «Да-да, конечно», – отвечает умелец и вглядывается в водные дали.

И тут из-за мыса Лакансбергет показывается нос парового судна «Мортборда», что заставляет собравшихся заметно оживиться. Все направляются к пристани. Пароход бодро приближается, подметая небо веником черного дыма из узкой трубы. Судно, как пес на поводке, слегка заваливается набок, потому что все пассажиры висят на леере подветренного борта. Капитан надевает фуражку и дает гудок. Часть висящих на леере снимается с места и перемещается в синюю шлюпку, которую хорошо видно с обеих сторон кормовой палубы. «Смотрите за ватерлинией!» – дерзко кричит с пристани какой-то мальчишка.

«Это для заливов, где волны. А сейчас спокойно, и трясучая посудина идет непонятно как!» – «Они сейчас рухнут в воду от восторга». – «Прекратите издеваться над государственным флотом!» – строго говорит Адольф, который живет рядом с пляжной бухтой. «Следите же, черт вас подери, за Хельгой, не пускайте ее на борт».

И тут, дождавшись идеального момента, из-за мыса появляется гоночный катер коммерческого советника – распускает белые усы и петляет по заливу, давая оценить скорость. Нарезает круги, завязывается узлом и, разворачиваясь, наступает самому себе на хвост. А в конце концов приближается к пароходу и путается у него на пути, точно моська, которая дразнит сенбернара, бегая у того между ногами. Капитан реагирует, как сенбернару и положено: смущенно закрывает глаза, но не лает. И только сын дачника, опершись о сигнальный столб, с ненавистью и страданием смотрит на юнца в белых брюках, который сидит за рулем, и завистливо бормочет: «Проклятый сноб! Чтоб тебя расплющило о пристань!» Но никого не расплющивает. Вдоволь покрасовавшись, гоночный катер беспечно уходит в морскую даль.

«Женщина, держитесь ближе к тросу! – кричит капитан, а потом замечает, что пресловутый рыбный садок Мара-чудака сдирает краску с кормы. – Отодвиньте же к дьяволу эту штуку! Тут свежая краска!»

Дамы, завидев друг друга, щебечут и машут руками. На землю выгружаются пакеты с рынка, сумки и фанерные коробки. Торговец собственноручно тащит заколоченный гвоздями дощатый ящик, другой рукой прижимая к себе мешок с почтой. Капитан, наклонившись вперед с мостика, кричит, чтобы услышали все на пригорке: «Господа! На судно приходила женщина и просила передать, чтобы муж не забыл в погребе телятину и что Вальтер провалился на финском! Еще тут есть пакет для человека по фамилии Сванлунд. А в среду мы будем чистить котел и не приедем, понятно?!»

Кто-то затаскивает на пристань каноэ, случайно срезая им головки саженцев пионов, которые привезли дачнику. У спуска с пристани смущенно ждет письма молоденькая служанка. Не сводя глаз с мешка с почтой, она молча помогает торговцу вытаскивать из ящика гвозди. Сын дачника плюет в воду и глубже засовывает руки в карманы брюк. «Хоть бы что-нибудь случилось, – думает он уныло, – хоть бы кто в воду свалился, что ли…»

На пароходе «Мортборда» снова начинает работать двигатель, гудит на малых оборотах. Хозяева разбирают вещи по лодкам и нервничают, как бы не опозориться, когда будут заводить мотор. Появившаяся из-за зала ожидания одинокая псина дружески обнюхивает ноги служанки. Та наклоняется, рассеянно чешет собаку за ухом и плачет.

Прощальный гудок, и умелец торжественно уводит весельную лодку в заводь. Прибрежный холм пуст, но выглядит цветистее, чем раньше. Сын дачника бредет по гальке и останавливается, чтобы прочесть чьи-то слова, написанные мелом на валуне: «Если тебе нечего делать, не делай ничего и здесь».

«Глупость», – громко произносит он и думает, что вечером надо поставить сети на уклейку.

Quatz’ arts[188]

«О-ля-ля!» – произнесла мадам, когда я появилась в гостиничном вестибюле. Она опустила крючок с вязанием на колени, кошки оторвались от клубков и спрыгнули на пол. Гарсон вынул руки из карманов. Без сомнения, это был полный триумф. Парча с блошиного рынка шелестела, когда я вешала ключ на гвоздь. Стеклянные жемчужины приятно позвякивали. «Epoque Francois Premier»[189], – милостиво объяснила я и чинно прошествовала к выходу в невероятных ботинках-утконосах, к которым в старину привязывали лыжи и лезвия коньков.

По мере приближения святого часа аперитива людской поток на бульваре Сен-Мишель становился плотнее. Я довольно долго дирижировала шлейфом платья, и это явно впечатлило зеленщика, который всегда отказывается продавать сыр пти-сюис поштучно, – протягивая мне упаковку, он закрыл глаза. В остальном все было как обычно. Никто не оглядывался. Не так-то просто удивить Латинский квартал. К безумию и уличному эпатажу здесь давно привыкли. У Дюпона потягивал перно какой-то рыцарь. Он поднял забрало и ухмыльнулся: «Что же ты не задержалась на факультете изящных искусств, детка?» – «Ну, не задержалась и ладно. Кстати, это ведь ты налил мне в туфли скипидар и пририсовал девушке на моей картине длинные зеленые волосы и гитлеровскую повязку на ноге? А я работала две недели!» Еще я снабжала посвященных тряпками, карамельками, кнопками. Как Ииуй[190], носилась с красками и маслом. Меня топили в скипидаре и иронии – такова традиция, я была новичком. Они танцевали вокруг мольбертов, обращая энергию и жизнелюбие в звуковые волны, которые редко напоминали песни; я тоже осторожно подвизгивала, но смущалась больше всех. На