Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов - Григорий Сковорода

Напал тетерев на снедь. Видишь ли сие? Как не видеть? Сие и свинья видит. Но сие есть едина только тень, пята и хвост. Тень себя не оправдывает, не осуждает. Она зависит от своей главы и исты. Воззри на источник ее – на сердце, источившее и родившее ее. От избытка бо сердца сиречь от бездны его, говорят уста, ходят ноги, смотрят очи, творят руки. Гляди! Если сердце тетерева благое, откуда родилось сие его дело, тогда и дело благое и благословенное. Но не видишь ли, что змиина глава есть у сего дела? Сие дело родилось от сердца неблагодарного, своею долею недовольного, алчущего и похищающего чужое.

Сие то есть истинное авраамское богословие – прозреть во всяком деле гнездящегося духа: благ ли он или зол? Не судить по лицу, как лицемеры. Часто под злобным лицом и под худою маскою божественное сияние и блаженное таится сердце, в лице же светлом, ангельском – сатана. Сего ради, видя неволю и плен тетерева, жертвующего себя в пользу чужую, не ленись работать длясобственной твоей пользы и промышлять нужное, да будешь свободен. Если же не будешь для себя самого рабом, принужден будешь работать для других и, избегая легких трудов, попадешь в тяжкие и умноженные в сто раз.

Видишь ли чью-либо сияющую одежду, или славный чин, или красный дом, но внутри исполненный неусыпаемого червия, вспомни сам себе слова Христовы: «Горе вам, лицемеры! Горе вам, смеющимся ныне», разумей, снаружи. Видишь ли нищего, или престарелого или больного, но божественной надежды полного, воспой себе песенку сию соломоновскую: «Благая ярость паче смеха, ибо в злобном лице ублажается сердце». Видишь ли расслабленного параличом? Избегай печального, ревностного и яростного сердца. Убежишь, если не будешь завистлив. Сотрешь главу завистному змию, если будешь за малое благодарен и уповающий на Бога живого. Видишь ли не дорогую, не сластную, но здоровую пищу, воспой: «Благая ярость паче смеха». Слышишь совет, словесным медом умащенный, но с утаенным внутри ядом: «Благая ярость паче смеха. Елей грешного да не помажет головы моей». Видишь ли убогий домик, но невинный, и спокойный, и беспечный, воспой: «Благая ярость паче смеха…» Сим образом читай, сын, мирскую книгу и иметь будешь вместе утешение и спасение.

Блажен разумеющий причину всякого дела! Сердце человеческое изменяет лицо его на добро или на зло. О милые мои гости! Наскучил я вам моим многоречием. Простите мне! Се стол уже готов, прошу садиться безразборно. Прошу опять простить мне, что и трапеза моя нищая и созвал вас на убогий пир мой в день непраздничный.

Гости все спели притчу оную, что «у друга вода есть слаще вражеского меда».

– Как же в день непраздничный? – сказал Алаудин брат Адоний[278].

– Ах, доброму человеку всякий день – праздник, беззаконнику же – не велик день… Если всему миру главою и источником есть сердце, не корень ли и празднику? Празднику мать есть не время, но чистое сердце. Оно господин есть и суббота. О чистое сердце, ты воистину не боишься ни молнии, ни грома. Ты есть Божие, а Бог есть тебе твой. Ты ему, а он тебе есть друг. Оно тебе, Боже мой, жертвою, ты же ему. Вы двое есть и есть едино. О сердце чистое! Ты новый век, вечная весна, благовидное небо, обетованная земля, рай умный, веселие, тишина, покой Божий, суббота и великий день Пасхи. Ты нас посетило с высоких обителей светлого востока, выйдя из солнца, как жених из чертога своего. Слава тебе, показавшему нам свет твой! Сей день Господень: возрадуемся и возвеселимся, братия!

– О возлюбленный брат мой! – воскликнул Алауда. – Медом каплют уста твои. Воистину ничто не благо, только сердце чистое, зерно, прорастившее небеса и землю, зерцало, вмещающее в себе и живопишущее всю тварь вечными красками, твердь, утвердившая мудростью своею чудные небеса, рука, содержащая горстию круг земной и прах нашей плоти. Что бо есть дивнее памяти, вечно весь мир образующей, семена всех тварей в недрах своих хранящей, вечно зрящей единым оком прошедшие и будущие дела, как настоящие? Скажите мне, гости мои, что есть память? Молчите? Я ж вам скажу. Не я же, но благодать Божия во мне. Память есть недремлющее сердечное око, видящее всю тварь, незаходимое солнце, просвещающее Вселенную. О память утренняя, как нетленные крылья! Тобою сердце взлетает в высоту, в глубину, в широту бесконечно, быстрее молнии в сто раз. «Возьму крылья мои рано с Давидом…» Что есть память? Есть беззабвение. Забвение эллинами называется лифа, беззабвение же – алифия; алифия же есть истина. Какая истина? Се сия истина Господня: «Я путь, истина и жизнь». Христос Господь Бог наш, ему же слава вовеки, аминь!

По сем Алауда благодарственною молитвою благословил трапезу, и все воссели. При трапезе не была критика, осуждающая чуждую жизнь и проницающая в тайные закоулки людских беззаконий. Беседа была о дружбе, о чистоте и спокойствии сердечном, об истинном блаженстве, о твердой надежде, услаждающей все житейские горести. В средине трапезы объяснял Адоний сие слово: «Блаженны нищие духом, ибо тех есть Царство Небесное».

– Не на лица, – говорил он, поедая со сладостью бобы, – зрит Бог. Человек зрит на лица, а Бог зрит на сердце… Не тот нищ есть, кто не имеет, но тот, кто по уши в богатстве ходит, но не прилагает к нему сердца, сиречь на оное не надеется; готов всегда, если Господу угодно, лишиться с равнодушием. И сие-то значит «нищие духом». Сердце чистое и дух веры есть то же. Какая польза тебе в полных твоих закромах, если душа твоя алчет и жаждет? Наполни бездну, насыти прежде душу твою. Если же она алчет, то ты не блаженный оный евангельский нищий, хотя и богат ты у людей, но не у Бога, хотя и нищий ты у людей, но не у Бога. Без Бога же и нищета и богатство есть окаянное. Нет же бедственнее, как нищета среди богатства, и нет блаженнее, как среди нищеты богатство. Если мир весь приобрел ты и еще алчешь, о, среди богатства страждешь нищету в пламени твоих хотений! Если ничего не имеешь в мире сем, кроме самонужных твоих, и благодарен ты Господу твоему, уповая на него, не на сокровища твои, воспевая с Аввакумом: «Праведник от веры жив будет». О, воистину нищета твоя есть богатейшая царей. Нищета, обретшая нужное, презревшая лишнее, есть истинное богатство и блаженная оная среда[279], как мост между болотом и болотом, между скудостью и лишностью.

Что бо есть система мира сего, если не храм Божий и дом его? В нем нищета живет и священствует, приносит милость мира, жертву хваления[280], довольствуется, как дитя, подаваемым себе от отца небесного, завися от промысла его и вселенской экономии. И сие-то значит: «Ибо тех есть Царство Небесное». Сие есть – они знают – промысл Божий, и на оный надеются. Сего ради нищета нарицается убожеством или же, как дитя, живет в доме у Бога или того ради, что все свое имеет, не в своих руках, но у Бога. Не так нечестивый, не так, но, как прах от вихря, так зависят от самих себя, обожают сокровища свои, уповают на собрания свои, пока постыдятся об идолах своих. Сего ради нарицаются богатые, что сами себе суть лживые Боги.