Каждые сто лет. Роман с дневником - Анна Матвеева

– Хороший у вас ассистент.

Оградка изнутри закрывалась на шпингалет, и, когда я хотела выйти оттуда, шпингалет заело: можно подумать, что это от сырости. А можно – иначе: Ксеничка не хотела меня отпускать.

Персонажу легко подарить счастливую судьбу, организовать выигрыш в лотерею или судьбоносную встречу с влиятельным и щедрым человеком. Или сделать так, чтобы он волшебным образом бросил пить, чудом вылечился от неизлечимого.

С живыми людьми такой номер не проходит.

Хотела бы я написать, что Ира по-прежнему держится, а не сидит вторую неделю кряду в Ревде. Что Андрюша полностью поправился, а Изабель прислала мне покаянный мейл с новым – выгодным! – контрактом.

Увы. Жизнь – не роман. И я не вижу смысла что-то выдумывать и приукрашивать в своих дневниках: если я чему и научилась у Ксенички Лёвшиной, так это совершенной правдивости.

В кафе на улице Сакко и Ванцетти (в детстве я считала, что это один человек по имени Сакко Иванцетти) я пришла за час до назначенной встречи с Анной, которая, в отличие от меня, настоящий писатель и настоящая внучка Ксении Лёвшиной. Здесь под шум кофеварок и тихую ненавязчивую музыку я перестану быть самозванкой, многие годы идущей по следу чужого человека, ставшего неотменимо родным. Отдам Анне все дневники Ксении Лёвшиной – они лежат под столом, в спортивной сумке. Там же – коробка с письмами и мои собственные записки, много тетрадей, много историй, которые Анна тоже может взять себе, если, конечно, захочет.

– Уезжаете? – спросил официант, глядя на мой багаж. И, не дожидаясь ответа, сказал: – Я бы тоже отсюда уехал.

Мама вернулась из Сочи довольная, загорелая, с венком лавровых листьев, свежими мандаринами и справедливым гневом: «Мало того что у них там море и горы, так у них ещё и реки есть!» Баньяна в Ботаническом саду не нашлось, зато там были тюльпаноносный лириодендрон, ликвидамбр, секвойя и вавилонская ива. Влада вчера сказала мне по скайпу, что записалась на курсы психологов. Ещё не выучилась, но уже практикует. Советует мне перестать изучать чужую жизнь и заняться своей собственной. Приглашает в гости, тем более что Пётр завтра отбывает в командировку. Возможно, я действительно приеду – не потому, что Пётр будет в командировке, и не потому, что соскучилась по Владе (хотя соскучилась). Мне хочется ещё раз навестить городской архив на улице Псковской и сделать то, на что раньше не хватало духу, – найти сведения о моей родной бабушке Ксении Витольдовне Лесовой.

Я заняла столик с видом на входную дверь в кафе: увижу Анну сразу же, как только она войдёт. Совсем скоро Анна расскажет мне, что случилось с другими героями этой истории. А я расскажу ей о том, что узнала сама.

Но ни я, ни Анна не знаем, о чём вспоминала Ксения Михайловна перед смертью, что она видела перед собой, к чему чаще всего возвращалась мыслью.

Следы на снегу Васильевского острова.

Биби-Эйбат, где нефтяные вышки, высоченные, как деревья, выкрашены масляной краской в белый, жёлтый и красный цвета, где целыми днями мутило от запаха нефти и грохота желонок.

Кружевная зима в Лозанне.

Два детских тела в одном гробу.

Суходольное лето Полтавы.

Служба в православной церкви Ловича – у прихожанок платочки вроспуск.

Шестая столбовая книга.

Перевёрнутая люлька Маши.

Профессор в красивом пальто с сиреневой подкладкой едет из Кисловодска и телеграммой требует встретить его на вокзале.

Закрытые глаза больного Миши.

Яблоневые лепестки во дворе свердловского дома – как разорванные клочки любовных писем.

Юлино фото с курорта – она вся в белом, как невеста.

Последнее письмо Андрея с фронта.

Роза, цветущая на обочине не к месту и не ко времени: здесь её никто не увидит, не восхитится, но и не сорвёт.

Человеку, пустившемуся в поиски прошлого спустя многие годы, когда всё кругом застроено новыми зданиями, когда съезжает нумерация домов, переписывается история, когда вырублены деревья и умерли близкие, не стоит рассчитывать на многое. Остаются имена, еле заметный подъём улицы или привычка солнца всходить именно в этом конце квартала. И страх, что ты не дошёл совсем немного до своей цели, потому что нужный дом находился вон там, в глубине… И что потерянная тетрадь дневников так и останется лежать в чужом письменном столе, между выцветшим гарантийным талоном на давно сломанный магнитофон и рецептом на забытое лекарство.

Что ж, я благодарна и за малое.

Анна опаздывала… И мне вдруг пришло в голову, что я могу уйти из кафе прямо сейчас, с сумкой, оставив все свои записи и Ксеничкины дневники при себе! Так страшно отдавать кому-то другому этот мир. Всю мою жизнь я отказывалась от того, что желала, не смея назвать его своим: от счастья быть свободной, от любимой работы. Я не искала по-настоящему мужчину, которого могла бы полюбить. Так ни разу и не высунула нос из тени! А вот теперь сделаю.

Сама напишу эту книгу!

Я расплатилась, оделась, я уже почти что ушла из кафе, когда меня легонько тронули за плечо.

– Мне так совестно, простите за опоздание! Тут с парковкой совсем беда, ездила кругами минут двацать!

Анна выглядела искренне расстроенной, а ещё она была совсем не похожа на Ксению Михайловну Лёвшину… И долматовского в ней ничего не было – шатенка, тёмные глаза, чуть ниже меня ростом. Наверное, пошла в другую родню.

– Закажем ещё кофе, ладно? – Анна решила, что моя попытка сбежать из кафе с воинственным лицом – это реакция на её опоздание, и теперь старалась загладить свою вину.

– Я всегда хочу кофе.

– И я! – улыбнулась Анна. – Мне иногда кажется, я живу для того, чтобы пить кофе. Может, на «ты» перейдём?

Мы провели в том кафе больше двух часов. Я рассказала Анне свою историю… и то, что готова передать ей все дневники, документы и все свои… наброски, потому что она имеет право.

Анна пролистала одну Ксеничкину тетрадь, потом другую, потом взялась за мои дневники. Делала она это очень быстро, но при этом внимательно, как давнишний покупатель альбома с марками – не пропуская ни страницы. Это продолжалось долго, у меня заболела голова. И, когда Анна задала мне вопрос, я решила, что мне это просто мерещится.

– А тебе никогда не хотелось самой написать эту книгу?

Я помотала головой, и боль отступила.

– И ведь ты её уже почти написала, – добавила внучка Ксении Михайловны, складывая дневники ровными стопками.