На горизонте души… - Иоланта Ариковна Сержантова

по-лягушачьи на коротких лапках, и вдохнув в себя побольше воздуху, принимаются сипеть в мою сторону, как простуженный бас на хорах. Пошипит, бывало, с минуту, и, коли видит, что не напугал, роняет себя пузом на землю, поднимая песочную пыль.

— Ну и пожалуйста! — словно говорит он, разочарованно прикрывая глаза.

Признавая за вараном право находится там, где ему хочется, я, бывало, спокойно обходил его и направлялся домой. Одной такой встречи за прогулку было довольно. Расстраивался я лишь если находил в песке выбеленный солнцепёком скелет ящерицы. Живыми они нравились мне куда больше.

Через дорогу напротив школы, помнится, располагалась уютная чайхана: два навеса, разделённые фонтаном, в котором метались от стены к стене серебристые карасики. Бывало, я ловил их …понарошку. Скажи кому, что мне их жаль, никто бы не понял, так что прослыть заядлым, но неудачливым рыболовом было меньшим из зол.

Под одним навесом чайханы пекли чебуреки, под другим — лепёшки. Я выбегал покушать на большой перемене и покупал по очереди, — один день чебурек, а на другой — лепёшку. Чебурек остывал скорее, и я успевал съесть его, созерцая карасиков. Лепёшка была горячее, её приходилось доедать во время урока.

Худжанд. Таджикистан. Город трёх пятитысячников, мечта начинающих альпинистов. Незнакомый. Чужой. Далёкий.

Судя по карте, чайхана никуда не делать, она на прежнем месте. Там всё ещё продают чёрный и зелёный чай, который я терпеть не мог, ширчой — чай с молоком, айран, похожий на простоквашу и сладкий шербет, который любят одни девчонки.

А вот касаемо пустынных крокодилов… От серых варанов на берегах Сырдарьи остались только мои воспоминания о них.

Наследство

Мы долго не решались войти в опустевшую комнату деда. Прочная, добротная его трость с незамысловатым, но, несмотря на то, изящным орнаментом, всё ещё стояла у входной двери, прислонившись к углу, в напрасном ожидании тёплого пожатия натруженной сухой ладони. Отсутствие фаланги указательного пальца не смущало даже окружающих, что говорить о трости, она принимала это, как данность и ни разу не подвела, не выскользнула из руки.

Трость терпеливо и верно поджидала хозяина, будто не заметила ни предшествующей долгому безделию суматохи, ни занавешенных чёрным зеркал, ни тихих суетных слёз. Предвкушая нарочитое шарканье деда по коридору, трость с улыбкой вспоминала, как иногда он брал её подмышку, и легко бежал к трамваю, где, у самых ступенек, выхватывал с ловкостью фокусника, и с её помощью, отдуваясь, ровно морж, пеня воду, да взбирался в вагон, где ему тут же уступали место. Дед ухмылялся в усы, и поглаживая ручку трости, принимался жадно глядеть в окошко, с любопытством нашкодившего, но любимого всей роднёй дитяти.

Дед всегда находил себе занятие, праздности не терпел, уважал умелых, рукастых, благоволил им, прощал недостатки, ибо владение каким-либо ремеслом было для него главным в человеке, и перевешивало всё прочее. К тому же, тонкости работы не даются людям нечистоплотным во всех смыслах, в этом тоже была некая жизненная правда, которую дед не умел не замечать.

Кстати же, привычка трудится стала частью его характера, так что любой променад дед незаметно для себя превращал в дело, занимаясь дыхательной гимнастикой или чем-то ещё, бессмысленным со стороны, но, тем не менее, наполняющим жизнь ощущением причастности к ней.

На рассвете дед делал зарядку у открытой «фортки» и обтирался холодной водой, а по шуму в его комнате можно было догадаться, — закусывает ли он, пишет ведомый одному только старшему внуку конспект, очищает варёный картофель для винегрета или штопает.

И вот теперь, в комнате деда тихо и душно. Из-под двери ни света от настольной лампы, ни теней, ни сквозняка, что, бывало, хватал за босые ноги холодными ладонями. На этажерке лежат тетради, закрытые в последний раз его рукой, и лекарства, для каждого из которых, принятых в нужный час, делалась пометка про то на отдельном листочке… На подоконнике скучали три трёхлитровые банки мёду, проверенного чернильным карандашом7. Прижавшись испуганно друг к другу, они глядели на ту самую дорогу, по которой прошёл последний путь деда.

Наследство поделили тихо, без ссор и упрёков. Мне достался мёд и круглая картонная коробочка зубного порошку. Зачем я принял его? Не знаю. Рассудил, что пусть будет, коли уж решилось именно так. Верно, пригодится зачем-нибудь… Сладкий мёд ел долго, как водится в таких случаях, напополам с горькими слезами, а ту коробочку спрятал поглубже в шкап, да и позабыл об ней.

Спустя жизнь или годы, — как кому милей, — белокурый малыш, звавший меня дедом, со вкусом и знанием дела хозяйничал в комнате, когда отыскал ту круглую коробочку.

— Ой, а это что? — спросил внук.

— Зубной порошок.

— Да? И как с ним быть? Жевать?

— Всё б тебе жевать. — хохотнул я и притянув мальчишку за тонкую шею к себе, усадил на колени.

Я нарочно неторопливо рассказывал внуку, что к чему, вдыхая его сладкое сопение у своей щеки, а он внимал, с широко распахнутыми глазами, и не позабыл спросить: ни откуда берётся мел, ни как перетирают его, и почему никто не догадался вложить в коробочку какую-нибудь самую маленькую ракушку, специально для него.

Ночью, прежде чем лечь спать, я по обыкновению зашёл в комнату внука, поглядеть на него, и поправляя одеяло, заметил под подушкой коробочку. Я переставил её на стол, дабы малыш, разметавшись, не надышался ненароком мела, а заодно вспомнил добрым словом деда.

Хорошее наследство оставил мне он. Мёд — для того, чтобы в самом глубоком горе я не забывал о сладости и вкусе жизни. А зубной порошок… Чтобы было о чём поговорить с внуком. Разве отыщется что-то более ценное, дороже того, что есть?..

То-то и оно…

Вряд ли мои воспоминания найдут отклик в сердцах поколения, не заставшего зубной порошок и металлические тюбики пасты, не наблюдали, как дед намыливает пушистым помазком щёки, а после стирает пену с лица опасной бритвой Solingen, которую точит перед тем на шершавом бруске. Не скатывались они с горы на тяжёлых, сваренных из толстого железного прута санках и не стирали хлопчатые носовые платки в кухне на табурете под присмотром строгой матери. Бабушкам этих детей, возможно, покажется, что я запомнил не то и не так, да и «не к чему теперь ворошить прошлое». Однако… В поиске съедобных грибов приходится перерыть немало павшей листвы сучковатой палкой, подобранной тут же, да и редко кто останется равнодушным при виде крутобокого важного белого грибочка в замшевой шляпе,