Когда вырастают дети - Ариадна Борисова

Женя решила изменить Родриго-Игорю. То есть вообще изменить своего мужчину. Она разочаровалась в испанцах в связи с папиным новым сдвигом по фазе. К тому же рядом с манекеном в витрине магазина «Кипежград» появилась женщина, и выяснилось, что муляж настоящего мужчины похож на особей своего пола по классификации Кислицыной от 30 до 35: «карандаши для бровей: тонко рисуются и стремительно тупеют». Вид у Родриго-Игоря стал какой-то глупый. Асфальтово-серые глаза по-прежнему смотрят в никуда поверх прохожих, но отведенная влево рука уже не приглашает их войти, она застыла в попытке обнять за талию женщину. На ней драгоценная соболья шубка, мех переливается под светодиодами, как коричневые бриллианты. Лицо могло быть понатуральнее – уж больно напоминает куклу Братц с вампирскими губами. Пара выглядела бы гламурно, если б не ценник, грубо свисающий с подола шубки. Стоимость у нее запредельная. На такие деньги можно купить хороший подержанный автомобиль, недаром к женщине с краю тянутся тонкие проводки, – наверное, сигнализация.

Никогда бы Женя не надела такую шубку. Вовсе не из-за отсутствия денег (какой бы национальности ни принадлежал ее настоящий мужчина, средства у него найдутся), а из-за соболей. От мысли, сколько было истреблено красивых зверьков, чтобы кто-то покрасовался в их шкурках, у Жени холодеет сердце. В детстве мама читала ей книгу индейского писателя Серая Сова о девочке Саджо и ее бобрах. Из шкур этих симпатичных речных млекопитающих тоже шьют модные шубы…

Женя тяжко вздыхает: папа со своим овощным заскоком совершенно прав. Парнокопытных жаль не меньше. Лицемерно воображать себя человеком, озабоченным участью животных, уплетая шаурму из говяжьего мяса над стойкой у киоска. Вкуснятина, м-м-м… Раньше Жене не доводилось ежедневно наслаждаться сомнительными прелестями фастфуда. Тут ей становится жалко маму.

В тихом свете настольной лампы мамино лицо, склонившееся над тетрадями, кажется больным.

– Мам, ты бы хоть гуляш, что ли, поела в школьной столовке, – виновато говорит Женя.

– Это будет нечестно по отношению к папе, – отвечает мама, не поднимая головы, и, слава богу, не видит густо краснеющего лица дочери. – Женечка, ты что-то совсем припозднилась сегодня. Вы с папой как будто помешались на своих репетициях.

– Всего восемь часов вечера! И сорок пять минут. Детское время. Вот поставим спектакль, и не буду задерживаться. Потерпи, мам, не волнуйся и не звони часто, ладно? Я же не маленькая.

– Поужинай, и за уроки.

Женя молча бежит переодеваться. Хорошо, что мама не спросила об оценках. Не хочется расстраивать ее известием о двойке по физике. Может, удастся исправить на следующей неделе, Миша обещал устроить ликбез по недопонятым темам.

Стыдно вспомнить, как физичка вызвала к доске. Сказать просто «не знаю» Женя не отважилась и в отчаянии нарисовала на доске формулы, которые никто, включая ее саму, не понял. Класс подло хихикал во главе с язвительной физичкой.

Вторжение в жизнь Жени физики и алгебры приносит одни неприятности. Стихи впечатываются в память с ходу, а формулы и числа выскальзывают, точно песок сквозь пальцы. В дверь квартиры старого дома, из которого Шелковниковы переехали сюда, был врублен замок с цифровым кодом, вот только его Женя и запомнила твердо: 2744840973. Долго маялась, пока не изобрела для себя способ запоминания по буквам: 2 – это «д», 7 – «с», 4 – «ч» и так далее. Потом придумала к буквам слова и уже не ошибалась, открывая замок. Легко запомнить: «Дунька сказала, что черта видала, черт не дурак – смолит табак».

Мама почему-то не верит в неспособность дочери к точным наукам. Надеется, что до конца одиннадцатого класса в ее гуманитарную голову каким-то чудом можно вбить физико-математические знания, соответствующие вопросам ЕГЭ и, как следствие, обеспечивающие поступление в медицинский институт. Женя же тайно от мамы полагает, что нелюбимые школьные предметы не станут ее жизненной необходимостью.

С отвращением проглотив капустно-свекольный рулетик, она думает, как бы выпросить через папу из костюмерной театра фраки для мальчишек. Юля принесла Наде сохранившееся свадебное платье старшей сестры – атласно-голубое с декольте и плоеной пелериной. Самой Юле важен грим, а «нянина» старушечья одежка найдется. У Жени осталось платье от выпускного бала после девятого класса: красиво льющийся светло-лиловый шелк, кокетка под грудью и длинный бант на спине.

Прикрыв дверь своей комнаты, Женя предупредила мамину возможную ревизию – разбросала по столу учебники. Кое-как натянула платье и критически осмотрела себя в зеркале: ужель та самая Татьяна? В плечах тесно, в груди поджимает – вот и кара за увлечение едой из киоска. Что ж, пришла пора честно примкнуть к родительской диете.

Переоделась в домашний халат. Ой, как хорошо, просторно… Женя быстро худеет, тонкая талия – дело наживное. Но похоже ли ее лицо на лицо бесхитростной и в то же время страстной Татьяны? Женя свела брови домиком, и на переносице оттиснулись продольные морщинки. «Улыбнись!» – подсказал невидимый суфлер. Улыбнувшись, она увидела в себе что-то постороннее. Сквозь наслоенные одно на другое лица Жени и Лариной отчетливо проступила простодушная физиономия Шишкина. Раздосадованная Женя провела по лицу ладонью, словно стерла маску, и перед ней предстала Рената Литвинова. Задачи постепенно усложнялись в привычной разминке лица. Игра поможет проявиться Татьяне…

Не получалось из-за Миши. В повседневной жизни его актерский дар незаметен, а в пьесе Шишкин перевоплощается на ходу, легко до зависти. Ясно чувствуя малейшие нюансы души в пушкинской строке, движется с непередаваемой грацией, что удивительно при его росте и сложении. Девчонки откровенно ему подражали.

Жене нравится Миша, и она ему нравится, хотя он как будто влюблен в Ирину Захаровну (всезнающая Юля говорит, что точно влюблен). Несколько раз кто-то звонил на домашний номер, дышал в трубку и не отвечал. Миша? Нет, Шишкин, пожалуй, не стал бы строить из себя таинственного незнакомца. Такой, как он, если по-настоящему влюбится, и письма не напишет. Подойдет и с присущей ему застенчивой прямотой признается: «То в вышнем суждено совете… То воля неба…»

Женя засмеялась. Миша – не Татьяна, да и не Онегин, по большому счету. Онегин – это Дмитриевский. В Саньке есть что-то благосклонное, снисходительное… неприятное. Не он ли звонил?

Вспомнилось, как однажды случайно остались с ним вдвоем во «дворце», и с окна сорвалась кошка, ловящая воробьев. Невезучая охотница вдохновила Дмитриевского на удачный экспромт. Когда вышли за гаражи на дорожку, загорелись фонари, и Женя увидела круглый подбородок одноклассника. Твердый, как коленка, и, кажется, бритый. Смешно – бритая коленка. Кожа щек была чистая, без прыщей, а глаза темно-серые и блестящие, как у витринного Родриго-Игоря. Но живые. И смотрел он не поверх Жени, а на нее…

Вот еще! С чего это ей в голову полезли мысли о Дмитриевском? Женя расправила лоб и свободнее раскинула брови. Веки подтянулись к вискам, и глаза, светлея, обрели вопросительно-доверчивое выражение. «Я к вам пишу…»

А как это, интересно, – впервые писать письмо любимому человеку? За всю жизнь она лишь дважды писала письма и отправляла их по настоящей почте. Когда жива была бабушка…