«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

“хижину кафра” – и “Дом Науки” с бритьем для умирающих от голода, чрезвычайку, где “знают, зачем работают”, где с рук живых людей сдирают так называемые “перчатки”, – и “Дом Литературы”, к сожалению, “прекратившейся, за исключением поэзии”, в России.

– “Горький не коммунист, он растет духовно…” О, да, растет, растет! Он, который 7-го февраля 1917 г. назвал Ленина и Ко “проходимцами, предателями родины, революции, пролетариата, именем коего они бесчинствуют на вакантном троне Романовых”, а 1 мая 1919 г. участвовал во “всемирном” съезде коммунистов и говорил, что “русские коммунисты, честнейшие в мире люди, творят дивное, планетарное дело”, а недавно заявил, что 95 % этих коммунистов “бесчестные грабители и взяточники”, – он несомненно растет! Я ведь видел его не три раза в жизни, как вы, знаю его не несколько дней, а 21 год и не дивлюсь этому росту. Много слышал я от него и песен о “ценностях западной культуры”, которую вы, г. Уэллс, считаете, впрочем, “гнилою”!

Но я бы никогда не кончил, цитируя вас, доказывая вам то, что уже давно известно всему миру. Вот вы заявляете: “Я понял, до чего одаренные люди зависят от прочной цивилизации…” Что мне остается, как не подписаться под этим великолепным открытием, хотя оно, повторяю, и не совсем вяжется с вашими иеремиадами насчет “гнилой цивилизации империалистов”? Вот вы грозно ополчаетесь на “полицейский строй” прежней России, но ведь, г. Уэллс, этот строй был “столь похож” на ваш! Вот вы говорите про Глазунова: “Он еще горит жаждой увидеть европейский город, полный жизни, с веселой толпой, с теплыми, светлыми комнатами”, – и у меня застилаются глаза такими едкими слезами горя, каких не дай вам Бог испытать никогда! Часто случается и так: еду или иду я по Парижу, смотрю, думаю что-нибудь совсем не связанное с Россией – и вдруг, в каком-то странном изумлении, мысли мои обрываются, и я внутренне восклицаю: ах, Бог мой, вот идут, едут, разговаривают, смеются люди – и ничего себе, никто их не бьет, не грабит, не ловит, никого они не боятся, сыты, обуты, одеты… И тогда сердце мое охватывает такая боль, такая ярость к вашим “приятелям”, что не мудрить мне хочется, спорить с подобными вам, а только кричать, плакать от этой боли и от жажды нестерпимой мести!

Любезный собрат, мы не забудем вашего заявления, что мы достойны только тех висельников, у коих вы гостили 15 дней, и что наши Врангели – “разбойники”.

Я пишу эти строки в дни наших величайших страданий и глубочайшей тьмы. Но взойдет наше солнце, – нет среди нас ни единого, кто бы не верил в это!

И тогда мы припомним вам, как унижали вы нас, как хулили вы имена, для нас священные.

Чехи и эсеры

Читаю японскую газету “Дело России”, основанную г. Гутманом (А. Ганом). Ужасные документы печатаются там!

Чешская дружина, говорится в этих документах, вступила в ряды русской армии в 1914 году и с течением времени, благодаря тому что после русской революции Чешскому национальному комитету была дана свобода в смысле использования всех военнопленных чехов, разрослась в корпус численностью в 50–60 тысяч человек, в каковой массе, извлеченной из аморальной среды концентрационных лагерей, совсем потонула первоначальная кучка идейных воинов. После Брестского мира в Париже было решено отправить этот корпус через Владивосток на французский фронт, и весна 1918 года застала чешские эшелоны растянутыми от Пензы до Тихого океана. Тогда Мирбах потребовал от покорных ему большевиков разоружения их, и это было единственной причиной чешского антибольшевистского восстания: мы, говорит “Дело России”, совершенно отрицаем идейность в действиях чехов на Волге и в Сибири. Что до командного их состава, то достаточно сказать, что только один из чешских генералов, Чечек, имел стаж австрийского лейтенанта. Прочие были вроде Сырового, бывшего коммивояжера, или Гайды, бывшего фельдшера, и солдаты их, конечно, ни в грош не ставили, думая лишь об одном – о скорейшем возврате на родину. Совершенно изменился и состав Чешского национального комитета: идейные его основатели были вытеснены политическими карьеристами, домогавшимися популярности у солдат грубейшей демагогией; руководителями всего комитета явились крайние социалисты – Павлу, Патейдель, Гирс, Благош, впоследствии предавший Колчака, и проч.

В чем выразилась тогда, т. е. весной 1918 года, борьба чехов против большевиков? Да почти ни в чем, говорит “Дело России”: боевых сил у большевиков тогда в Сибири почти не было, а кроме того целый ряд городов – Челябинск, Омск, Иркутск – был очищен от большевиков исключительно русскими офицерами и добровольцами. Это не мешало, однако, чехам входить в эти города победителями, принимать овации населения, а затем тотчас же приступать к реквизиции русского казенного имущества, якобы для воинских нужд.

Без всяких почти усилий заняли чехи Уфу, Самару, Симбирск, Казань: большевистские латыши, китайцы и матросы заняты были тогда подавлением восстаний в центре России, а наскоро сбитые в Поволжье красные части разбегались при первом выстреле из хорошей пушки.

Какую роль могли сыграть чехи в деле возрождения России! Но, увы, о благе ее они думали менее всего – вся деятельность их вождей была проникнута политиканством да беззастенчивой спекуляцией; и судьбу свою они связали исключительно с эсерами.

Начало этому было положено в Самаре.

Большевики направляли тогда весь свой террор на партии с национальными принципами. К с.-р. относились довольно снисходительно. И с.-р. благополучно здравствовали, и, почуяв возможность вновь пристроиться к власти, перебрались к тому времени на Волгу г. Чернов и присные его. Чешские социалисты приняли их, конечно, весьма тепло, и результатом этой встречи явилось создание “Самарского Правительства”: чешскими штыками была водворена на Волге власть эсеров, а вовсе не волею народа, и эсеры, очень не любящие “генералов-диктаторов”, должны это твердо помнить. А усилия “Самарского Правительства”, равно как и последовавшей за ним Директории, устремились исключительно к “созданию единого социалистического фронта”, к компромиссам с большевиками и к “борьбе с контрреволюцией”: одной из первых забот новой власти было учреждение особой охранки для уловления контрреволюционеров.

“Самарский Комуч”, говорит г. Ган, комментируя эти документы, был таков, что его чуждались даже “Бабушка” и Авксентьев, и он сделал всё, чтобы закрепить в массах большевизм, при полном отсутствии в те дни большевистского засилья на Волге… Государственная казна, захваченная эсерами, рекой текла на содержание огромного штата эсеровских агитаторов, партийных работников, инвалидов и т. д. Восстали Ижевский и Воткинский заводы – тотчас же как из-под земли вырастает эсеровский штаб и захватывает верховную власть… Снова обираются дочиста три казначейства, снова бесконтрольно текут народные деньги, снова