«Чувствую себя очень зыбко…» - Иван Алексеевич Бунин

– Как не одолеть! Надо одолеть.

– Да, брат, надо… Только вот в чем заминка-то… (“Я умею говорить с народом!”) Заминка в том, что царица у нас немка… Да и царь – какой он, в сущности, русский? Измена везде…

И извозчик сдержанно подлаживал:

– Это верно. Вон у нас немец управляющий был – за всякую потраву полтинник да целковый! Прямо собака…

Чего же нам было надо больше для твердой уверенности, что “наш мужик мудро относится к смерти”, что он непоколебимо убежден в победе, что он “Богоносец” и “чудо-богатырь”?

Раз, весной пятнадцатого года, я гулял в московском зоологическом саду и видел, как сторож, бросавший корм птице, плававшей в пруде и жадно кинувшейся к корму, давил каблуками головы уткам, бил сапогом лебедя. А придя домой, застал у себя Вячеслава Иванова и долго слушал его высокопарные речи о “Христовом лике России” и о том, что после победы над немцами предстоит этому лику “выявить” себя еще и в другом великом “задании”: идти и духовно просветить Индию, да, не более не менее как Индию, которая постарше нас в этом просвещении этак тысячи на три лет! Что же я мог сказать ему о лебеде? У них есть в запасе “личины”: лебедя сапогом – это только “личина”, а вот “лик”…

Пришла революция. Нужно ли добивать лежачего, в тысячный раз напоминать, какую чепуху несли мы при сем примечательном случае?

– Чудо, великое чудо! Святая, бескровная! Старое, насквозь сгнившее рухнуло – и без возврата! Вот он, истинный Народ-Богоносец, которого спаивали, натравляли на погромы, держали в рабстве – вот он, во весь рост!

Впрочем, я совершенно напрасно употреблял слова “добивать лежачего”. Где он, этот лежачий?

Трезвый “Богоносец” сотворил такое “чудо”, перед которым померкли все чудеса, сотворенные им во хмелю. Толки о чуде оказались чудовищными по своей преступной легкомысленности. Старое повторилось чуть ли не йота в йоту, только в размерах, в нелепости, в кровавости, в бессовестности и пошлости еще неслыханных. Но вздор, пустяки! Мы ничуть не лежачие, мы и глазом не моргнули, в сущности, нам все Божья роса, мы долбили и долбим всё то же, всё то же! Правда, мы немножко удивились, как же это так, – думали, что всё дело кончится тем, что офицерам перестанут отдавать честь и что их вежливо попросят снять погоны:

– Революция, товарищ, а на вас погоны! Ведь это ужас! Ведь как же при этом пересоздать Россию и умирать в борьбе с немецким империализмом! Никак невозможно!

Думали, что и Нахамкес помирится на отмене чести, что “солдат-гражданин”, “раскрепощенный” приказом № 1, на руках будет носить одного из авторов этого приказа, г. Соколова… Вышло не так: Нахамкес не помирился, Соколову этот самый солдат так ахнул ведром в голову, что он, как гласили газеты, “ниже пояса был залит кровью”, а беспогонная Россия полетела в тартарары… Да что с того? Мы, в сущности, растерялись весьма мало. “Народ перешагнул через Духонина”, и было уже вполне ясно, что он перешагнет и через Россию… Он и перешагнул… Но не беда! Будет “Третья Россия”! Выйдешь, бывало – летом семнадцатого года – из усадьбы, пройдешь на деревню… На деревне сидит возле избы дезертир, курит и напевает:

– Ночь темна, как две минуты…

Что за чушь? Что это значит – как две минуты?

– А как же? Я верно пою: как две минуты. Здесь делается ударение.

– Какое ударение?

– Обыкновенное.

– Ох, брат, вот придет немец, сделает он нам ударение!

– А мне один черт – под немца, так под немца!

За всем тем попробовали бы вы тогда заикнуться, что этот “революционный солдат” только головой кивнет одобрительно, когда Карахан подмахнет за него “похабный мир!” Вас бы собаками затравили за такую “клевету на народ”.

“Мы свято верим в русский народ, в его революцию, в его победу! Сермяжный гражданин, отныне державный хозяин земли русской, крепко держит в своих мозолистых руках и священное революционное знамя, и винтовку!” – вот чем переполнены были тогда все эти “Воли Народа”, печатавшиеся на всех тех Собачьих Площадках и Вшивых Горках, где теперь стоят памятники Маркса, Свердлова, Урицкого.

Пройдешь, бывало, в сад… В саду караульщик передает слух, будто где-то возле Волги упала из облаков кобыла в 20 верст длиною, – “вириятно, эрунда, барин?” А мужик, его приятель, в сотый раз, с упоением рассказывает ему свое революционное прошлое.

Он в 1906 г. полтора года сидел в остроге за кражу со взломом – и это лучшее его воспоминание, потому что в остроге было “веселей всякой свадьбы и харчи отличные”. Он рассказывает: “В тюрьме обнаковенно на верхнем этажу сидят политики, а во втором – помощники этим политикам”; они никого не боятся, эти политики, “обкладывают матюком губернатора”, а вечером песни поют “мы жертвою пали”; одного из них “царь приказал повесить и выписал из синода самого грозного палача”, но потом ему пришло помилование, и к политикам приехал “Главный Губернатор, третье лицо при царском дворце”, только что сдавший “экзамент” на губернатора; приехал – и давай гулять с политиками: “Налопался, послал урядника за граммофоном, и пошел у них ход: губернатор так напитался, нажрался – нога за ногу не вяжет, так и снесли стражники в возок… обещал прислать всем по 20 коп<еек> денег, по полфун<та> табаку турецкого, по 2 ф<унта> ситного хлеба, да конечно, сбрехал…”

Вот что, бывало, видишь и слышишь весь день на деревне. Всяческой чепухи, истинно русской, и трагикомической, и прямо жуткой – ведь на каком страшном переломе была тогда Россия! – хоть отбавляй. И чепуха эта всё росла, превращалась в злую и непроглядную тьму. То вдруг подобьет кто-то деревню “изничтожить” в церкви икону Николая Угодника, и деревня уже готова к этому, как вдруг поднимается – как раз на Николин день, 9 мая – страшная метель, и деревня в ужасе бросает свою “революционную” затею. То скандал в церкви при пении “Яко до царя всех подымаем”: “Как так до царя? Опять до царя”? То внезапно появляется толпа мужиков в казначействе в городе: “Мы за царскими деньгами: раз теперь царя нету, а деньги, говорят, народные, то, значит, они наши – вынимайте, считайте и делите всем нам поровну…” Было уже ясно, что “великая французская революция а-ля-рюс” всё более получает вкус чисто пошехонской, доморощенной самогонки. Но каждый вечер получал я кипу газет… Как чудесно преломлялась в них подлинная российская жизнь – это я уже говорил. Там самогонка претворялась в чистейшее шампанское.

Теперь, кажется, все уже доделано. На