Сын - Алехандро Паломас

и мы сможем писать друг другу записки. И тогда никто не заметит. А на большой перемене будем ходить сюда. Нас еще ни разу не застукали.

Назия посмотрела на меня немножко странно, а потом взяла за руку. И сказала тихо-тихо:

— Гилье, ты должен выступить на концерте один.

— Один?

— Да.

— Но…

— И много раз спеть волшебное слово из «Мэри Поппинс» и ничего не перепутать — так нужно, чтобы до Рождества что-нибудь случилось и все уладилось, потому что, если не уладится… — Она умолкла, засопела, вздохнула один раз, и второй раз, и третий раз. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Скажи, что ты это сделаешь…

А больше она ничего не говорила, потому что прозвенел первый звонок, а он значит, что пора бежать на урок, и Назия держала меня за руку и не отпускала, и ее рука как бы шевелилась сама собой, все время, и мне показалось, что голос у нее сильно дрожал, и я застеснялся и не знал, что делать, может быть, мне надо было ее обнять, как обнимает меня мама, когда по ночам мне страшно, или нет, мне надо было посмотреть в окно, как папа, когда по воскресеньям после обеда мы вместе смотрим кино и показывают что-нибудь грустное, тогда папа кашляет один раз, а потом второй, а потом третий и отворачивается, но вообще-то ненадолго, а я сижу и продолжаю смотреть телик, потому что знаю, что папе не нравится, когда я замечаю, как он кашляет и отворачивается.

Тогда Назия взяла меня за обе руки и сказала, быстро-быстро:

— Гилье, обещай мне это сделать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Обещаешь?

Мария

Во внезапную тишину вторглось тиканье часов на письменном столе. А Гилье тем временем глазел по сторонам, вжав голову в плечи, а за дверью его отец с тихим вздохом устраивался в кресле в приемной. Антунес что-то уронил на пол — должно быть, авторучку — и выругался сквозь зубы. Гилье посмотрел на меня. В его глазах читались тревога и вопрос.

Часы показывали 18:57.

— Не волнуйся, — сказала я. — Время еще есть.

Он снова промолчал.

Как только Гилье начал рассказывать об их с Назией злоключениях, его руки нашли себе занятие — складывали вчетверо, разглаживали и снова складывали листок, подобранный им с пола. К этому листку добавились те, которые он достал из рюкзака. Он уже разложил их перед собой по порядку, аккуратной стопкой.

Когда нас окутало безмолвие, Гилье накрыл листки рукой, передвинул по столу в мою сторону. Жест робкий — но в то же время жест заговорщика.

— Это для меня? — спросила я, не прикасаясь к бумажкам.

Он кивнул и улыбнулся. Но улыбнулся как-то безрадостно. Увидев на верхнем листке кривые каракули, я догадалась: вряд ли все они исписаны его рукой.

— Эти записки вы с Назией писали друг другу сегодня, после разговора в туалете?

— Да, — сказал он. Потом слегка склонил голову набок и почесал калено. — Ну, точнее, нет.

— А?..

— Просто я не пишу. Пишет только Назия.

Я снова покосилась на ворох бумажек:

— Да-а? А это что?

Он выдохнул через нос, словно досадуя — неужели и так не ясно?

— Ну, ведь это ее наказали и велели не говорить со мной, — сказал он и снова улыбнулся, уже поспокойнее. — А мне ведь разрешается с ней говорить.

Логика ответа сразила меня наповал: пришлось для виду закашляться, подавляя смех.

— Ясно.

Он снова глянул на часы.

— Ты хочешь, чтобы я их поберегла для тебя, — спросила я, все еще не прикасаясь к бумажкам.

Он, похоже, призадумался, гадая, что лучше ответить. Но лишь на две-три секунды.

— Да, хочу. — Он снова покосился на дверь и, придвинувшись ко мне, добавил шепотом: — А то, скорее всего, опять оброню, но уже дома, и если папа их найдет… — Он взмахнул рукой в воздухе, выпучил глаза.

Я улыбнулась.

— Думаешь, он рассердится?

Он несколько раз кивнул.

— Да, немножко. Или сильно.

— Почему?

Он закусил нижнюю губу и почесал нос:

— Просто… это секрет.

— А-а.

— Самый настоящий.

— Хорошо, если секрет, мы его никому не расскажем, договорились?

— Договорились, — и посмотрел на меня так, словно ожидал вопроса: «А что за секрет?» Но я решила ни о чем не спрашивать. Пусть сам выберет подходящий момент, чтобы доверить мне его.

За дверью откашлялся и заскрипел креслом отец Гилье. Мальчик сглотнул слюну, погладил деревянную столешницу и сказал шепотом:

— Просто… я буду выступать на рождественском концерте.

— О как здорово. — Я посмотрела на часы: 19:04. — И ты будешь искать кого-то, кто заменит Назию?

Он помотал головой.

— Значит, Берт будет петь один?

Гилье опустил глаза и снова погладил столешницу.

— Нет. — Его взгляд медленно, очень медленно, скользил по стенам, словно что-то нащупывая. Наконец мы взглянули друг другу в глаза. И он чуть слышно сказал: — Я буду Мэри Поппинс. — И слегка улыбнулся, одними губами. — Без Берта, без никого. Немножко спою, немножко станцую — в костюме это трудно, но ничего, как-нибудь…

Я ничего не сказала. Выждала.

— Но вы ведь не расскажете папе, правда? — спросил он, украдкой косясь на дверь.

— Я тебе обещаю — не расскажу.

— Просто если я не спою волшебное слово, Назии придется уехать на Рождество, а у папы уже никогда не станет хорошо на душе…

Мануэль Антунес за дверью снова откашлялся. На этот раз кашлю аккомпанировало посвистывание — такое иногда слышится из мобильников. Сигнал, что пришла СМС.

Гилье заморгал.

— Наверно, мне пора идти.

— А ты хочешь уйти?

Он пожал плечами, и его взгляд наткнулся на листок, с которым он пришел сегодня к моей двери. Когда я проследила за его взглядом, в памяти вдруг всплыл список и сундук с сокровищами, а еще я сообразила, что в прошлый раз мы не закончили разговор.

«Коричневый кожаный альбом», — подумала я. Мысленно перемотала воспоминания на свой последний вопрос и ответ Гилье.

— Пока ты здесь, я у тебя еще кое-что спрошу, задержись на минутку, — сказала я, видя, что он тянется за рюкзаком и собирается встать. Он глянул на меня, а потом, украдкой, на бумажку. И остолбенел, словно кот, ослепленный автомобильными фарами. — Гилье, а что там конкретно в коричневом кожаном альбоме?

Глава IV. Букет белых цветов, мокрые простыни и та, кто живет в коричневом кожаном альбоме

Гилье

Иногда по воскресеньям я