Сын - Алехандро Паломас

сегодня уже ничего не успеваю. Через несколько минут, когда я наблюдала из окна кабинета, как Гилье и его папа удаляются, в груди похолодело. Я видела их со спины: они шли, держась за руки, как все папы и сыновья, идущие домой из школы, но что-то было не так. Что-то было не так, как полагается. А что именно, я разглядела еще через несколько секунд.

Гилье тянул отца за собой, но не так, как дети тянут за собой взрослых — тянут нетерпеливо, или возбужденно, или просто торопясь домой. Тут дело обстояло иначе. Гилье тянул отца, как маленький буксир тянет к порту огромный усталый корабль, потерявший управление.

«Тащит на себе мертвый груз», — именно это я и подумала, этими самыми словами.

Увидев их в окно, мигом поняла, что Соня права — интуиция ее не обманула. Нет, айсберг Соне не померещился, и неунывающая улыбка Гилье — лишь верхушка айсберга, заметная извне.

В незримой глубине отец и сын как бы срослись, объединенные серой тенью льдины, и таинственный ореол этой подводной глыбы разрастается, пока они отдаляются в вечерней тишине.

Гилье

— Сундук с сокровищами?

Мы с Назией обедали у нее на кухне. Кухня очень маленькая, вообще без окон, но это заодно столовая и гостиная, а еще комната, где спят ее родители, у них есть диван, и по вечерам они его раскладывают, самый настоящий диван с матрасом и вообще. Я думаю, хотя Назия мне так никогда не говорила, я сам догадался, я думаю, диван волшебный, вроде ковра-самолета, и, наверно, в Пакистане иногда стелят дома ковры, потому что в гости заходит Аладдин, а иногда ставят диваны, чтобы на них отдыхать. Когда мы приходим из школы, иногда на диване спит Рафик, это старший брат Назии, он устраивает себе сиесту, и тогда мы должны разговаривать шепотом и обедать бесшумно, потому что, если он проснется, у него испортится настроение, и Назия говорит, что он нажалуется на нас их папе. Когда Рафик уходит, Назия за ним прибирается, поднимает с пола его тарелку, уносит тапки, а все потому, что… она мне сама сказала… Назия должна будет прибираться в доме, когда поженится с толстым усатым сеньором из фотоальбома, вот она и приучается заранее, но сегодня Рафика не было, потому что по вторникам он помогает своему дяде в интернет-кафе, так что мы сделали уроки, и я поставил стакан от «Кола Као»[8] в мойку.

Когда мы утром шли в школу, я рассказал Назии, что в четверг сеньора Мария задала мне нарисовать сундук с сокровищами, и теперь Назия смотрела на меня вот так, чуть сдвинув брови, ждала, пока я все расскажу.

— Сундук с сокровищами — это такая коробка, папа ее держит на шкафу, в ней лежат всякие классные мамины вещи, а папа не хочет, чтобы я их видел, — сказал я, — но, когда папы нет дома, я иногда залезаю по лестнице, уношу сундук на кухню, и там на них смотрю.

— А почему папа не хочет, чтобы ты видел эти вещи?

— Потому что они для больших.

— Для больших?

— Ага.

— Но для больших — как американское кино про дискотеки только для больших? Или как жениться и заводить семью — это только для больших?

— Не знаю.

Лицо у Назии стало немножко странное. А потом она спросила:

— А тебе задали нарисовать коробку только снаружи или внутри тоже?

— И снаружи, и внутри.

Назия залезла на деревянную скамейку и принялась мыть стаканы и тарелки в мойке. А когда стала их вытирать, сказала:

— Если хочешь, я тебе помогу.

— Не знаю.

Мы сели за стол, и я никак не мог понять, как нарисовать сундук и снаружи, и внутри, потому что на одном листке все это не нарисуешь, а Назия сказала: лучше нарисуй, как будто мы смотрим на открытую коробку сверху. И дала мне карандаш.

Я посмотрел на Назию, но пока не стал начинать рисунок.

— Просто… наверно… это же секрет, потому что коробка папина… И тебе нельзя в нее заглядывать, — сказал я ей.

— Нельзя?

— Нельзя.

— Ну ладно. Тогда я закроюсь платком и ничего не увижу. — Она натянула платок на глаза и тихо засмеялась Потом глянула на часы над холодильником. — Только рисуй скорее, а то вернется Рафик, и мы не успеем порепетировать.

— Хорошо.

Я увидел, что она на меня не смотрит, и начал рисовать. Возился долго, потому что сперва на листке не все умещалось, пришлось несколько раз стирать ластиком. И вообще, у меня был только карандаш. Но в конце концов я придумал, как нарисовать побыстрее и уместить все, что лежит в сундуке. Ну, точнее, почти все.

— Готово? — спросила Назия с дивана. Я сказал, что готово, но на самом деле мне надо было уместить еще одну вещь, только я не знал как, потому что папа всегда все засовывает подальше, чтобы я не отыскал, вот и у меня тоже не осталось на листке свободного места. А потом, когда я доставал из своей спортивной сумки наши костюмы, потому что родители не разрешают Назии наряжаться в такую одежду и она всегда просит, чтобы я принес ее костюм с собой, а потом унес, я сообразил, что эту вещь лучше нарисовать на изнанке. И у меня все получилось. Мы включили компьютер и запели, но пели недолго, потому что, когда Назия снова перепутала текст и три раза сказала «Суперкларифистиколидосо…», я немного рассердился, ну, точнее, очень рассердился, а она умолкла и сказала, прикрыв рот платком:

— Ну, Гилье, я просто… не могу. Оно такое трудное.

Мы немного помолчали, а потом призадумались, а потом я вспомнил Мэри Поппинс, а еще вспомнил, что всегда говорит мама, когда я чего-то не умею или чего-то боюсь.

«Гилье, а ты попробуй наоборот», — вот что она говорит.

Я посмотрел на Назию.

И у меня появилась идея:

— А давай попробуем наоборот?

Она посмотрела странно и прикрыла рот ладонью, но не рассмеялась. А потом спросила:

— Как это — наоборот?

— Ну, не знаю. Наоборот.

Мы снова надолго замолчали. За стеной звенела касса и шуршали пакеты, это значит, что мама Назии кладет покупки в пакеты, чтобы дяди и тети несли их домой.

— А может, подготовим для концерта что-нибудь другое, — сказала Назия, почесав затылок под платком. — Что-нибудь полегче.

У меня в горле застрял какой-то комок, и глаза чуть-чуть обожгло, но она тут