Восемь гор - Паоло Коньетти

– Может, лучше он со мной поговорит?

– У тебя получится, а у него нет.

– Что получится?

– Ты сам все знаешь. Он только и ждет, что ты подойдешь и попросишь взять тебя с собой.

Я знал об этом, но так и не поговорил с отцом. Я пошел к себе, а вскоре увидел в окно, что отец уходит в горы, шагая тяжело, с набитым железками рюкзаком. На ледник в одиночку не ходят, я знал, что вечером ему предстоят унизительные поиски. В приютах всегда попадались такие, как он: подсаживались то за один стол, то за другой, слушали разговоры, вступали в беседу, а в конце предлагали идти завтра вместе, понимая, что никого не радует перспектива принять в связку чужака. Тогда я считал, что для отца это лучшее наказание.

Тем летом я тоже был наказан. После долгих тренировок на валунах мы с двумя парнями решили доказать, что мы настоящие скалолазы. Первый был сыном того “коллекционера”, у которого мы забрали вино, генуэзец, один из самых сильных в нашей компании, второй – его приятель; он начал заниматься скалолазанием несколько месяцев назад, без особого интереса и способностей, видимо, чтобы не отставать от друга. Скала находилась так близко от дороги, что только мы пересекли луг, как оказались у подножия, под карнизом, где прятались животные от дождя и солнца. Стоя среди коров, мы переобулись, потом генуэзец вручил мне стропы и металлический карабин, привязал к нам концы веревки, себя привязал посередине, без особых церемоний велел приятелю страховать и полез.

Он двигался легко и гибко, казалось, он ничего не весит и карабкается безо всякого труда. Ему не нужно было ощупывать скалу, чтобы найти, где уцепиться, он сразу попадал в нужное место; периодически снимал оттяжку со стропы, цеплял ее за подходящие крюки, которыми обозначался маршрут, и пропускал веревку в карабин. Потом он запускал руку в мешочек с магнезией, дул на пальцы и без малейших усилий продолжал подъем. Делал все он очень изящно. Изящество, грация, легкость – этому я хотел у него научиться.

У его приятеля ничего подобного не было. Карабкаясь вверх, я наблюдал за ним вблизи: когда генуэзец остановился, он крикнул, чтобы мы поднимались вместе, соблюдая дистанцию в один метр. Так что, делая каждый шаг, я видел второго у себя над головой. Мне приходилось часто останавливаться, почти уткнувшись в его подошвы, тогда я оборачивался взглянуть на мир за спиной: пожелтевшие в конце августа поля, сверкающая на солнце речка, казавшиеся маленькими машины на шоссе. Высоты я не боялся. Здесь, в воздухе, далеко от земли, мне было хорошо, движения, которые я выполнял, были привычны, временами приходилось сосредотачиваться, но мускулы и легкие не подводили.

Зато мой товарищ слишком много работал руками и мало использовал ноги. Он прижался к скале и был вынужден на ощупь искать опору, а при первой возможности хватался за оттяжку.

– Так нельзя, – сказал я ему. Но зря. Надо было оставить его в покое, пусть поднимается как умеет.

Он с раздражением взглянул на меня и спросил:

– Чего тебе надо? Хочешь меня обогнать, надоело идти последним?

С этой минуты мы стали соперниками. Во время отдыха он сказал первому:

– Пьетро торопится, он решил, что у нас гонка.

Я не стал говорить: твой приятель жулик, он хватается за крюки. Я понимал, что окажусь один против двоих. Поэтому я просто держался от него подальше, но второй мне этого не забыл: то и дело подкалывал меня, и мой соревновательный дух стал в тот день главным предметом для шуток. Они шутили, что я гонюсь за ними, догоняю и, чтобы удержать меня внизу, нужно меня пинать, не давать мне схватить их за ноги. Сыночек коллекционера хихикал. Когда я добрался до последней остановки, он сказал:

– Ты у нас молодец. Хочешь пойти первым?

– Хорошо, – сказал я. На самом деле я хотел, чтобы все поскорее закончилось и меня оставили в покое. Страховка у меня уже была, оттяжки тоже, нам даже не надо было меняться местами, поэтому я поднял глаза, увидел вбитый в трещину крюк и полез.

Легко найти путь, когда над головой протянута веревка; совсем другое дело, если веревка у тебя под ногами. Крюк, за который я зацепил первый карабин, был старый, с кольцом, а не стальная пластинка вроде тех, что сверкали внизу. Я решил не обращать на это внимания и двинулся дальше по расщелине, потому что подъем шел легко. Но выше расщелина стала сужаться, а вскоре и вовсе закончилась. Теперь над моей головой нависал черный сырой карниз, и, как преодолеть его, я не представлял себе.

– Куда мне идти? – крикнул я.

– Отсюда не видно, – крикнул в ответ генуэзец. – Крюки есть?

Нет, крюков не было. Я крепко уцепился за верхушку расщелины и посмотрел с обеих сторон в надежде увидеть крюки. Тут я понял, что пошел по ложному следу: над моей головой, наискосок, тянулся ряд металлических пластин – в нескольких метрах от меня. Так можно было обогнуть козырек и забраться на вершину.

– Не туда полез! – крикнул я.

– Правда? – крикнул он в ответ. – Что там? Сумеешь пройти?

– Нет, не за что уцепиться.

– Тогда возвращайся! – Я не видел их, но слышал, как они веселятся.

Спускаться по скале мне никогда прежде не доводилось. Я взглянул сверху и подумал, что не смогу пройти той же расщелиной. Я еще сильнее ухватился за скалу и в это мгновение понял, что старый ржавый крюк был от меня в четырех-пяти метрах. Одна нога затряслась: неконтролируемая дрожь начиналась у колена и спускалась до самой пятки. Стопа больше не слушалась. Ладони вспотели, казалось, скала вот-вот выскользнет из моих рук.

– Падаю, – крикнул я. – Держи!

И я полетел вниз. В том, чтобы пролететь десяток метров, нет ничего страшного, но нужно уметь падать: держаться подальше от стены, внизу смягчить удар ногами. Меня этому никто не учил, я полетел прямо вниз, пытаясь ухватиться за скалу и сдирая кожу. Потом я почувствовал резкую боль в паху. Но это было хорошо: кто-то заблокировал веревку. Ребята больше не смеялись.

Вскоре мы поднялись на скалу, казалось удивительным вновь оказаться на лугу. В шаге от пропасти, на выгоне была натянута проволока, паслись коровы, стояли полуразрушенные дома, лаяла собака. Мы уселись на землю. Я был напуган, весь в крови, тело болело, наверное, приятели чувствовали себя виноватыми, потому что один из них спросил:

– С тобой точно все нормально?

– Ага.

– Курить хочешь?

– Спасибо.

Я решил, что в последний раз покурю вместе с ними. Я лежал на лугу, смотрел в небо и курил. Они говорили мне что-то еще, но я больше не слушал.

Как и каждое лето, к концу месяца погода переменилась. Полил дождь, похолодало, сами горы нагоняли на меня желание спуститься в долину и наслаждаться сентябрьским теплом. Отец уехал. Мама начала топить печку: когда прояснялось, я ходил в лес за хворостом, сухие лапы лиственниц ломались с треском. В Гране было хорошо, но на этот раз и мне не терпелось вернуться в город. Я чувствовал, что мне многое предстоит открыть, со многими встретиться, что ближайшее будущее сулит важные перемены. Я проживал эти дни, зная, что во многих отношениях они были последними – воспоминания о прошлой жизни в горах. Я был доволен: мы с мамой снова одни, в печке потрескивало пламя, утром было зябко, я часами читал или бродил по лесу. В Гране не было валунов, на которые я мог бы залезать, но я обнаружил, что можно тренироваться на стенах зданий. Я методично поднимался и спускался по углам домов, избегая легких путей и стараясь цепляться кончиками пальцев за самые тонкие щели. Потом я огибал дом туда и обратно. Думаю, я вскарабкался по всем заброшенным домам в деревне.