Восемь гор - Паоло Коньетти

Однажды в воскресенье небо вновь прояснилось. Когда мы завтракали, в дверь постучали. Это был Бруно. Он стоял на крыльце и улыбался.

– Эй, Бэрью, – сказал он. – Пойдешь в горы?

Без предисловий он рассказал, что весной его дядя решил завести коз. Он давал им свободно пастись на горе, напротив выгона, так что ему просто оставалось разглядывать их в бинокль вечером, проверяя, все ли на месте и не забрели ли козы туда, где их не было видно. Но в последние ночи шел снег, и дядя потерял своих коз из виду. Скорее всего, они забились куда-то или, не дай бог, убежали вместе с пасшимися рядом горными козлами. Бруно говорил об этом как об очередной неудачной дядиной затее.

Теперь у него был мотоцикл – старая железяка без номеров, на которой мы доехали до самого выгона, увертываясь от низких веток и покрываясь летевшей из луж грязью. Мне нравилось сидеть, прижавшись к его спине, – его это тоже ничуть не смущало. Потом мы быстро пошагали прямой тропой, которая шла за принадлежавшими его дяде пастбищами: среди камней пробивалась чахлая трава, все вокруг было усыпано козьим пометом. Мы пошли берегом пересохшей речки, где скалы чередовались с зарослями рододендрона. Дальше начинался снег.

Прежде я бывал в горах в одно и то же время года. В короткое лето, которое в начале июля походило на весну, а в конце августа на осень. О зиме я ничего не знал. Мы с Бруно в детстве часто говорили о зиме, когда приближалось время возвращаться в город. Я грустил и мечтал о том, чтобы вместе с Бруно жить в горах круглый год. “Да ты не знаешь, как тут зимой, – говорил он. – Здесь один снег”. “Вот бы увидеть”, – отзывался я. Теперь это случилось. Это был не тот, покрытый настом снег, что лежит в ущельях на высоте трех тысяч метров, а свежий, мягкий снег – он залезал в ботинки, ноги мокли. Странно было поднимать ногу и видеть в оставленном следе примятые августовские цветы. Снег едва доходил до щиколоток, но этого было достаточно, чтобы совсем стереть тропу. Он покрывал кусты, ямы и камни, каждый шаг мог оказаться ловушкой. Поскольку я не умел ходить по снегу, я просто следовал за Бруно, шел за ним след в след. Как и в детстве, я не понимал, что его ведет – инстинкт или память. Я просто шагал.

Мы добрались до хребта, откуда был виден противоположный склон, и, как только ветер сменил направление, мы услышали звон колокольчиков. Козы спрятались ниже, под первыми скалами. Спуститься к ним было легко: козы стояли на свободных от снега островках по трое-четверо: матери с козлятами. Бруно пересчитал их и убедился, что все на месте. Козы были не такие послушные, как коровы, за лето в горах они одичали. Поднимаясь тем же путем, Бруно покрикивал, чтобы козы не разбежались, кидался снежками в тех, которые сворачивали с пути, ругал почем зря дядю и его гениальные идеи. Мы поднялись на хребет, а потом наш шумный и нестройный отряд стал спускаться по снегу.

Наверное, был уже полдень, когда под ногами снова появилась трава. Лето, того и гляди, должно было вернуться. Оголодавшие козы разбрелись по лугам. Мы спускались бегом – не потому, что спешили, а потому, что в горах мы иначе не умели, – на спуске нас охватывало веселье.

Когда мы добрались до мотоцикла, Бруно сказал:

– Я видел, как ты лазаешь. Молодец.

– Начал этим летом.

– Тебе нравится?

– Очень.

– Как когда мы шли по реке?

Я рассмеялся.

– Нет, тогда было лучше.

– Этим летом я сложил стену.

– Где?

– В горах, в одном хлеву. Стена падала, надо было сложить заново. Только там не было дороги, пришлось гонять туда-сюда на мотоцикле. Работали, как в старые времена: лопата, ведро да кирка.

– Тебе понравилось?

– Да, – сказал он, немного подумав. – Работа – да. Такую стену сложить трудно.

Ему не понравилось что-то другое, но что – он не сказал, а я не спросил. Я не стал спрашивать, какие у Бруно отношения с отцом, сколько он зарабатывает, завел ли подружку, что он думал о нас. Он тоже ни о чем не спрашивал. Он не спросил, как мои дела, как живут родители, поэтому я не ответил: мама – хорошо, папа по-прежнему на меня злится. За лето многое изменилось. Я думал, что нашел друзей, но ошибся. За один вечер я поцеловал двух девушек.

Вместо этого я сказал, что вернусь в Грану пешком.

– Ты уверен?

– Да, завтра уезжаю, хочу пройтись.

– Правильно. Тогда пока.

У меня был такой ритуал: расставаясь с летом, в последний раз прогуляться одному и попрощаться с горами. Я смотрел, как Бруно садится на мотоцикл и заводит его не с первой попытки: раздался грохот, из глушителя повалил черный дым. Бруно был стильным мотоциклистом. Он взмахнул рукой на прощанье и нажал на газ. Я помахал в ответ, хотя он меня уже не видел.

Тогда я не знал, что нам предстояло расстаться надолго. На следующий год мне исполнилось семнадцать, я вернулся в Грану всего на несколько дней, а потом и вовсе перестал туда ездить. Будущее отдалило меня от горы моего детства, что было грустно, но прекрасно и неизбежно – это я хорошо понимал: когда Бруно и его мотоцикл исчезли в лесу, я обернулся к склону, с которого мы спустились, и, прежде чем уйти, долго смотрел на следы, которые оставили в снегу наши ноги.

Отец умер, когда ему было шестьдесят два, а мне тридцать один. Лишь на похоронах я сообразил, что сейчас мне столько же, сколько было отцу, когда родился я. Но в тридцать один год я мало походил на него: я не был женат, не работал на фабрике, не родил сына, жил наполовину жизнью взрослого, наполовину – ребенка. Я занимал однокомнатную квартиру и с трудом мог позволить себе подобную роскошь. Я мечтал зарабатывать на жизнь как документалист, но, чтобы платить за квартиру, брался за любую работу. Впрочем, я тоже эмигрировал: я унаследовал от родителей представление о том, что в молодости приходит час попрощаться с городом, где ты родился и вырос, уехать и повзрослеть где-то в другом месте. Поэтому в двадцать три года, отслужив в армии, я уехал к одной девчонке в Турин. Наша с ней история быстро закончилась, зато моя история с Турином нет. Я сразу почувствовал себя уютно среди его старых речек и прячущихся под портиками старых кафе. В то время я читал Хемингуэя, бродил без гроша в кармане и был открыт для знакомств, предложений работы и других возможностей. Моя жизнь была постоянным праздником, который проходил на фоне гор, хотя туда я больше не возвращался: видеть горы на горизонте, выходя из дома, казалось благословением.

Теперь нас с отцом разделяли сто двадцать километров полей и рисовых плантаций. Ерунда, но преодолевать их мне не хотелось. Пару лет назад я в последний раз серьезно разочаровал его, бросив университет, хотя по математике у меня всегда был высший балл и отец надеялся, что я пойду по его стопам. Тогда он сказал мне, что я трачу жизнь впустую, а я ответил, что, по моему мнению, впустую свою жизнь потратил он. Мы не говорили друг с другом целый год: тогда я служил в армии и приезжал домой лишь на побывку. Отслужив, я сразу уехал, толком не попрощавшись. Для него и для меня было лучше, чтобы я шел своим путем и где-то в другом месте строил свою жизнь, непохожую на его жизнь. Когда мы разъехались, ни он, ни я не пытались как-то сократить разделявшее нас расстояние.