Венеция. Карантинные хроники - Екатерина Марголис

А потом выплыли они – процессия из четырех уток. То ли мать с подросшими детьми, то ли просто злостные нарушители карантина, собравшиеся вчетвером вопреки всем правительственным указам. Торжественно прокрякав небольшую арию, они медленно удалились за сцену сегодняшнего дня.

Дома я прочла, что введены новые санкции за нарушение режима ограниченных перемещений – штрафы теперь от 300 до 4000 евро, но что все же предложение про карантин до 31 июля не было принято.

Впрочем, утки были уже далеко.

Тебе сегодня 1599 лет, а ты все красавица.

Я напишу это еще и еще, ибо от повторения слова любви не бледнеют, а обретают новое дыхание.

Я люблю тебя ежедневно: и когда иду за хлебом, и когда выхожу с собакой; и когда ты и вправду тишайшая, и когда ты кружишься в вихре карнавалов и биеннале, и когда ты таешь в тумане, и когда идешь по колено в воде. Я люблю тебя всякой. Я люблю тебя на ощупь. Я люблю, когда под пальцами опадает штукатурка, обнажая кристаллики соли. Я люблю тебя на вкус. Люблю твой ветер, который колышет белье. Я люблю, как падает солнце на твои шероховатые стены. Люблю твои тени. Особенно тени на воде. Я люблю заглядывать в случайно приоткрытую дверь и видеть угол твоего внутреннего сада. Я люблю смотреть на дно твоих зеленых глаз и видеть в них отражения стрельчатых окон и возвращенный отсвет воды, перебирающей нити света на арках твоих мостов.

И сегодня, опустошенную и затаившуюся перед неизвестным, притихшую, я люблю тебя не меньше.

Ты пережила не один, а десятки карантинов. А мы с тобой вместе – первый.

В эти парадоксальные дни гуманистического насилия – когда ради права на жизнь мы запираем себя сами – мы не соберем шумных празднеств. Лишь голуби будут тихо бормотать на твоих пустых площадях, гулко отдаваться редкие шаги да звонить колокола, собирая не-прихожан на не-мессы.

Лучи солнца и резкий холодный ветер тебе тоже к лицу. 25 марта 421 года в день Благовещения началась твоя жизнь в лагуне. Чем порадуешь ты нас 25 марта 2020 года, в свой день рождения? Какую весть принесут твои волны? Одинаковые люди с лицами-масками спешат нырнуть в свои норы. Кто-то останавливается у газетного киоска. Gazzettino, Nuova, La Reppublica, La Stampa, Corriere. Чего изволите? Бесплатные маски? Да, раздаем, как велели, но уже кончились, ждите завтра.

Я устала от масок. Я не хочу открывать газет. Я не хочу читать о смерти в прямом эфире. 58-летний профессор вел онлайн-занятие, два раза кашлянул, отошел к окну… дальше реанимобиль, попытки вернуть к жизни и бесстрастный айпад, который продолжал все это транслировать студентам. Я не хочу видеть кривые и не хочу открывать фейсбук, чтоб снова читать о средней статистике смертности, которая-де сейчас даже ниже, о фейках, истериках, заговорах, рецептах. Я не хочу читать новостей, но я открываю и читаю. Зачем? Потому что мы одно. И этот воздух, воздух вешний… мы дышим им вместе. Сегодня это не метафора, а вирусология. В Венето снова рост эпидемии, но в Венеции он значительно меньше, наоборот, сегодня впервые нулевой прирост в реанимациях. Может, потому что мы остров. Еще один парадокс.

“Нет человека, который был бы как остров, сам по себе: каждый человек есть часть материка, часть суши; и если волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европа…”

Сейчас в охваченной эпидемией Европе и на осажденном острове эти хрестоматийные строки Джона Донна звучат пронзительно актуально. Почему-то мне кажется, что результатом этой пандемии будет вовсе не развал и разграничение, а, напротив, новая солидарность.

Она ощущается как живое тело. Венеция и подавно. Диккенс (еще один страстный венециефил) в своих “Картинах Италии” в опыте, близком к откровению, одним из первых отождествил ее с собой. Из переписки: “…and diving in again, into vast churches, and old tombs – a new sensation, a new memory, a new mind came upon me. Venice is a bit of my brain from this time” (“…и снова наверх, в сияющее, неизъяснимое колдовство города, и знакомство с обширными соборами и старыми гробницами – все это одарило меня новыми ощущениями, новыми воспоминаниями, новыми настроениями. С этого времени Венеция – часть моего мозга”[24]).

С тех пор и повелось вплоть до “привязанности к здешнему кирпичу, к его красным, воспаленным мышцам в струпьях слезающей штукатурки”… “Венеция есть возлюбленная глаза”. Как всякая возлюбленная, она из предмета любования становится частью тела, органом чувств. Нечто сродни тому, что случилось, по словам Ольги Седаковой, с Лаурой для Петрарки: “С ходом времени Лаура из предмета петрарковского восприятия становится органом, инструментом этого восприятия, тем, что в Петрарке видит, размышляет, версифицирует”.

Почему я не уезжаю – спрашивают меня. Куда мне от тебя? Я люблю тебя и хочу быть рядом, когда, сколько и насколько это возможно. Я люблю тебя утром и вечером, в ненастье и в солнечные дни, я люблю твой утренний туман и процеженное через него солнце, в дни потопа и неумолимой acqua alta я терплю твое саморазрушение и неистовство, в дни карантина я разделяю твое сдержанное одиночество. Я люблю рисовать тебя и люблю, когда ты рисуешь мои смутные очертания в ряби своих каналов и на мостовых. Я люблю слушать тебя и знать, что среди сотен тысяч других отзвук моих шагов тоже часть твоего сердцебиения. Я люблю качаться на твоей лагуне в лодке-колыбели. Я люблю твой просоленный мрамор. Я люблю слушать стук твоих лодок о сваи. Я равно люблю просыпаться от прикосновений твоих лучей и от грохота твоих мусорных тележек… Нас много. И мы только вдвоем. Мы вместе уже много сотен лет. Нам ничего не страшно.

Будь здорова, моя Серениссима[25]. Все остальное приложится нам.

Много лет назад у меня украли компьютер. Украли по-глупому: дверь в дом разбухла от acqua alta и попросту не запиралась. Венеция безопасный город, и я не особо беспокоилась. И, конечно же, совершенно не обратила внимания на настойчиво появлявшуюся в нашем проулке нищую, с которой мы даже иногда здоровались. Жили мы тогда на первом этаже, и то я, то дети все время выходили на улицу по мелким делам, за покупками или просто погонять на самокатах. Иногда мы уезжали за город.