Огненный всадник - Михаил Голденков

— Надо было, — кивал Кмитич, — зря.

— В том вы, литвины, виноваты. Долго думали слишком!..

— Разве?

— Вот те крест!..

Однако Стрис, как и все жители Инфлянтов, после кровавой Ливонской войны крайне негативно относящийся к московитам, явно не слышал рассказа Ивана Борецкого и не разбирался в тонкостях русской истории. Для него торговцы из Пскова были такими же московитами, как и все жители Московского государства. Однажды Стрис вломился в дома этих русских купцов, словно разбойник, и учинил проверку их имущества и частичную конфискацию. Кмитич в тот момент развлекался с рижской девушкой Мартой на своей кровати и все слышал. Он быстро оделся, вышел, подошел к Стрису и на не так чтобы очень хорошем немецком высказался ему прямо в лицо:

— Легко быть смелым, имея за спиной вооруженных солдат, и врываться, как бандит!

Стрис что-то бросил в ответ, что-то дерзкое и непонятное. Кмитич выхватил саблю и знаками показал, что готов биться с обидчиком.

— Satisfaktion? Würden Sie…[3]— ответил Стрис, надменно взглянув на молодого литвина.

Решено было биться на шпагах, шесть на шесть человек (Борецкий также изъявил желание сражаться) в полдень следующего дня. Шпага являлась единственным холодным оружием, которое Кмитич не особо уважал и которым не так мастерски владел, как саблей. Но молодость, напор и злость на хозяина русского подворья затмили все сомнения. Увы, сатисфакции не состоялось. Неизвестно как, но рижский патруль застал всю компанию именно в момент самого начала дуэли. Пришлось разбегаться во все стороны. Стриса, впрочем, схватили — он единственный остался на месте. В Швеции с дуэлями было всегда очень строго. Вот и в тот раз: Стрису «светила» тюремная камера либо огромный штраф. Аналогично Кмитичу. Но орша-нец, не будучи уверенным, что Стрис его не выдаст, вместе с Борецким, также участником дуэли, спешно покинул Ригу, не доучившись в школе всего две недели и, естественно, так и не получив документа офицера-артиллериста.

Из Риги Кмитич отправился в Вильну, где его радушно принял Богуслав Радзивилл, только что вернувшийся с Волыни. Там, в Польской Руси, армия Речи Посполитой за три последних дня июня разгромила огромное войско Богдана Хмельницкого. Абсолютно не похожий на только что вернувшегося с войны человека, надушенный и жеманный, в огромном пышном парике, Богуслав, тем не менее, приветливо встретил пропахшего кабачным табаком и элем Кмитича, приняв его за человека, близкого по духу, и пообещал уладить конфликт, на которых, он, изъездивший пол-Европы, отсидевший в Бастилии, уже собаку съел. Радзивилл, как ни умел сдерживать свои эмоции, тем не менее, с каким-то юношеским жаром стал рассказывать, как происходила грандиозная битва с Хмельницким: 100 ООО казаков и русинских крестьян Волыни при поддержке 40 ООО крымских татар и нескольких тысяч турок и румын столкнулись с армией польско-литвинских войск, ведомых королем Польши и великим князем Литвы Яном Казимиром.

— Нашего войска было effective[4]восемьдесят тысяч, — рассказывал Богуслав жадно слушавшему его Самуэлю, насыщая свою речь латинскими словечками. — Раненько в среду под Козином я увидел огромные клубы пыли, и следом за этим показался неприятель. Это была Орда, а казаки подошли значительно позже. Даже не выводя свою пехоту в поле, мы били их до самой ночи довольно-таки felici successu[5]Затем 29 июля, в четверг, Орда снова пошла на Козино. В полдень они атаковали нас еще большими силами и захватили немецкую гусарскую хоругвь. Тогда Любомирский, Сапега и я вдарили по ним и победили, потеряв с нашей стороны писаря польнага коронного пана Каза-новского и старосту люблинского Осалинского. В пятницу король вывел в поле всю пехоту, артиллерию и конницу, оставив в обозе венгров. Наготове стояли мы от трех часов утра до десяти, ничего не видя в густом тумане. И тут… Показались, негодяи. И татары, и уже примкнувшие к ним казаки. Всего 180 ООО! С громкими криками пошли они в атаку. Но, приблизившись, остановились. Вишневецкий первым атаковал их, но два часа боя ничего не дали. Затем пан Пшиемский вдарил из своих пушек, а я пошел вперед с наемной кавалерией и пехотой. Вишневецкий вел восемнадцать конных рот. В центре шел сам Ян Казимир. Мы стали теснить их. И вот тут-то Отвино-вский заметил зеленое знамя Крымского хана. По нему стали прицельно бить наши пушки. Татары падали и разлетались в стороны, как щепки, под нашими ядрами, убило родственника хана, а сам хан в панике бросился бежать после того, как один из моих эскадронов с правого крыла дал залп из мушкетов по этим басурманам. Все ордынцы спешно отступили, силой прихватив с собой и Хмельницкого. Остались одни казачки. Ими командовал Джалали, но его не то убило, не то ранило, и на замену пришел Иван Богун. Казаки в тот момент подумали, что у них командования вообще нет, и в панике бросились бежать. Многие ордынцы и казаки, убегающие, maxima clade caesi[6], особенно в одной роще, где мы их положили до восемнадцати сотен. Тридцать тысяч порубали в капусту в итоге! В обозах мы нашли много убитых татарских и русинских женщин и даже детей. Innoxia corpora[7]. Эти идиоты потащили in salvo[8]с собой семьи! Тем не менее, in casum[9]— полная победа! Но, думаю, ошибка нашего Яна Казимира все же в том, что он не продолжил преследования и не добил казаков до конца. Чувствую, еще повоюем с ними. Кстати, мне достался как трофей ханский гривастый конь и ханская колесница…

Кмитич с интересом слушал и не знал, радоваться ему или огорчаться. Действительно, победа над Хмельницким была одержана грандиозная, но Кмитичу было жаль братьев русин.

— Не от хорошей жизни восстали они, пусть это восстание и прошлось смерчем по нашим городам и вескам, — говорил Кмитич Богуславу, но тот лишь снисходительно улыбался и возражал:

— Разбойники, они и есть разбойники и воры. Главным требованием этих бандитов было уровнять их со шляхтой, по сути, сделать этих негодяев дворянами! Разве на такое можно было пойти королю?..

Далее Богуслав рассказывал про Париж, Лондон, и Кмитич завистливо вздыхал:

— А я вот дальше Голландии пока не был. Ну, и как там, парижский свет?

Богуслав почему-то брезгливо при этом скривился:

— Пьют и развратничают. Тоска смертная, мой любый сябар. В Париже, правда, это проходит более изысканно, а в Лондоне грубей и проще. У нас все намного интересней. Парижский придворный свет, кажется, существует сам для себя. Придворные, в принципе, бесталанные люди, каждый день стремятся как можно дольше светиться при дворе. Если кто-то заболел и пропустил пару дней, то уже в панике — ах, вдруг меня забыли! Интриги, любовные треугольники, дуэли… Развлечений не так уж и много…