Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог - Клиффорд Гирц

В любом случае довольно быстро стало понятно, что там, в других местах, люди действительно ведут себя по-другому и что их нужно осмыслять по-другому, не так, как Соединенные Штаты, не так, как они осмысляют себя, и не так, как они осмысляют друг друга. И почти сразу после этого пришло осознание, что концепция культуры как массивной каузальной силы, которая придает верованиям и поведению форму абстрактной схемы, – так называемый формовочный подход – не очень подходит ни для исследования подобных вещей, ни для рассказа о том, что, как утверждается, получено в результате их исследования. Нужно что-то гораздо менее мускулистое и гораздо более реактивное – ироничное, внимательное, более чувствительное к намекам, неопределенности, непредвиденным обстоятельствам и незавершенности.

Чтобы все это звучало не так декларативно, приведу лишь один пример – краткий, иллюстративный и предваряющий то, что я собираюсь сказать в целом, – подобного реактивного («что здесь происходит?») культурного анализа в моем собственном случае.

Первое, что делаешь, когда собираешься изучать страну вроде Индонезии или Марокко либо город в ней, помимо чтения различных книг разной степени полезности, – начинаешь учить язык. Это само по себе, еще до знакомства с системами землевладения, брачными правилами или ритуальной символикой, позволяет, пусть и на скорую руку, сформировать достаточное количество догадок, чтобы мысленно перенестись, пусть и ненадежно, в самую гущу. Ты не то чтобы проникаешь в другую культуру, как в маскулинной фантазии. Ты оказываешься у нее на пути, и она придает тебе форму и обволакивает тебя.

Я начал изучать индонезийский язык примерно за год до того, как отправился в поле. (Это были групповые аудиолингвальные79 занятия вместе с моими коллегами под руководством лингвиста, точнее, двух поочередно: специалиста по малайско-полинезийским языкам, присланного из Йеля, и носителя языка, который учился в Гарварде.) Индонезийский язык, разновидность малайского, – это национальный язык страны, но в Паре тогда говорили и по большей части говорят сейчас на яванском, родственном индонезийскому, но другом языке (примерно как французский и итальянский). Поэтому по прибытии в страну мы с женой провели еще семь месяцев, изучая язык в старом яванском дворцовом городе Джокьякарта80. Мы наняли студентов местного университета, чтобы они в течение дня по очереди приходили в наш гостиничный номер, передавая друг другу эстафетную палочку наставников, и адаптировали программу обучения индонезийскому, которую подготовил лингвист, то есть мы просили наших наставников переводить на яванский индонезийские предложения, которые ранее были переведены на английский, а затем произносить их нам вслух.

Что касается арабского языка, я начал свое знакомство (если не сказать грубее) с ним, записавшись на формальный курс «классического», то есть современного литературного, арабского, когда преподавал в Чикаго. В дополнение я опять же брал аудиолингвальные уроки у аспиранта-марроканца из Феса, обучавшего меня разговорному марокканскому, на котором в действительности говорят, не считая некоторых берберов, в Сефру. (Те же гарвардские предложения снова переводились в цветистые выражения, для которых они не были предназначены, и это работало великолепно.) Позже мы с женой провели шесть месяцев в Рабате, с утра до ночи используя местных студентов тем же эстафетным образом, что и в Джокьякарте, а по возвращении в Чикаго нашли еще одного аспиранта-марокканца, чтобы он поработал с нами. То, что в антропологических текстах часто описывается (если описывается вообще) как изучение материала, что-то вроде покорения алгебры или зубрежки истории Римской империи, на самом деле было многогранным, многоязычным (голландский и французский, колониальные языки, тоже в этом участвовали) социальным взаимодействием, в которое были вовлечены в конечном счете, – поскольку процесс продолжался и после того, как мы прибывали на место, где наши первые встречи в поле принимали форму уроков языка, как нам казалось, понятную, внушающую доверие и потому не угрожающую, – буквально десятки людей.

В ходе всех этих обменов многократно переделанными заранее составленными предложениями на границе сознания впервые забрезжило множество вещей, которые не имели прямого отношения к таким собственно лингвистическим явлениям, как яванский дейксис или арабская морфология (и тот и другая были совершенно изумительными). Здесь я хочу упомянуть и связать косвенным и несколько парадоксальным образом лишь две вещи: акцент на маркировании статуса в яванском и акцент на маркировании гендера в арабском. Или точнее: у яванцев и у марокканцев, поскольку, что бы там ни говорил Бенджамин Уорф, значение определяется не формами языка, а, как говорил Людвиг Витгенштейн, употреблением этих форм для размышления о чем-либо81 – в данном случае о том, кому необходимо оказывать почтение и насколько важны половые различия.

Конечно, можно ожидать, что любой народ будет заботиться о различении статусов и определении гендеров. Представляет интерес и варьируется характер данной заботы, ее форма и степень интенсивности. То, что в рассматриваемых случаях мы имеем дело не только с глубокими различиями в этом отношении, но и с чем-то близким к полной инверсии, впервые дошло до меня, когда при изучении яванского языка мои наставники настойчиво и скрупулезно исправляли любые ошибки (множество ошибок, язык дает для этого кучу возможностей), которые я допускал в маркировании статуса, при этом более или менее игнорируя ошибки в обозначении гендера, в то время как мои марокканские наставники, которые, как и яванцы, были студентами университета и отнюдь не традиционалистами, корректировали все ошибки в обозначении гендера (их тоже было много, и есть масса возможностей их сделать) и, казалось, почти не интересовались маркированием статуса, которое допускал их язык. Складывалось впечатление, что в яванском не имело никакого или почти никакого значения, правильно ли ты указываешь пол (в большинстве случаев он был лексически нейтральным), пока ты правильно указываешь ранг. В марокканском путаница гендеров казалась почти угрожающей; разумеется, она очень нервировала моих учителей, которые все были мужчинами, как и яванцы. Но ранг почти не принимался в расчет.

Эти разнонаправленные склонности уделять одним вещам в мире больше внимания, чем другим, и устраивать шум по их поводу подкрепляются особенностями самих языков82. (В яванском нет словоизменения по родам, но грамматически он делится на тщательно ранжированные иерархические речевые регистры83. В марокканском арабском есть словоизменение по родам почти для каждой части речи, но вообще нет статусных форм.) Однако это слишком сложный и технический вопрос, чтобы здесь на нем останавливаться. В этой учебной демонстрации того, чем является и не является культурный анализ и как можно почти осознанно начать им заниматься, важно, к каким выводам о марокканском и яванском способах существования в мире приводит подобный контрастный опыт (за счет своей контрастности), какие более существенные вещи попадают в поле зрения.