Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог - Клиффорд Гирц

К 1925 году, когда Нидерландская Ост-Индия достигла своего faux apogée, эта структура этнической идентификации «Ява-и-все-прочие» уже полностью закрепилась. Только северо-восток Суматры, где концентрировалось выращивание табака и каучука (и половина работников были яванцы, нанятые по контракту66), приближался к Яве по степени внимания голландцев, их присутствия и распространения той формы жизни с бильярдом, вистом, опахалами и rijsttafel67, которую практикующие ее плантаторы, солдаты и государственные служащие называли indisch68. Благодаря почти двумстам сахарным предприятиям69 – опять же, вероятно, самым передовым в мире, – из которых каждое засевало восемьсот-девятьсот гектаров (десятая часть всех пахотных земель) и где работало около четырех тысяч европейцев и индо70 и, в разгар сбора урожая, около семисот пятидесяти тысяч яванцев, а также десяткам принадлежавших голландцам плантаций чая и кофе, на которых трудились местные жители, культурная, политическая и демографическая диспропорция между Явой и остальной частью архипелага была огромной, странной и, казалось, вечной.

Для национализма, несмотря на то что некоторые его ключевые деятели были минангкабау, переселенные с Западной Суматры (они, в любом случае, вскоре потерпели поражение в борьбе за власть, развернувшейся после обретения независимости), основным полем битвы тоже стала Ява, а ключевыми фигурами в ней – яванцы. Главным из них был, конечно же, Сукарно, сын школьного учителя, который начал свою деятельность в качестве активиста в 1920-х годах, которого в период Депрессии более или менее держали (какое-то время – буквально) под контролем голландцы, который вновь вышел на сцену при поддержке японцев во время оккупации и во время последующей революции стал героем-президентом республики. Здесь были массовое движение, массовый лидер и массовые эмоции, которые держались после обретения независимости достаточно долго, пятнадцать или двадцать лет, чтобы предопределить ключевые элементы политического дискурса – популизм, борьбу, единство и революцию, – элементы, которые, сколь бы по-разному их ни понимали (одни считают, что их исказили, другие – что облагородили), по-прежнему преобладают даже сейчас, когда движение и его лидер сошли со сцены (исчезли ли эмоции, сказать однозначно нельзя).

Массовые убийства 1965 года тоже были, конечно, большей частью яванскими, даже внутрияванскими71; конфликт был не между народами, а внутри одного народа, и на кону стояло символическое основание – исламское, яванское, гражданское или популистское, – которое должно скреплять «Яву» и «себеранг». С тех пор история республики была поделена – самими индонезийцами и вслед за ними иностранными наблюдателями – на «Старый порядок» при Сукарно, время романтического национализма, дрейфа влево и финальной катастрофы, и «Новый порядок» при Сухарто, время господства армии, правления чиновников и кажущегося постоянства. Но как бы ни различались стиль, тон, политика и методы двух лидеров и сколь бы противоположны ни были созданные ими режимы по духу и последствиям, между ними гораздо больше преемственности, чем готовы признать их сторонники.

И здесь снова можно видеть преемственность политической задачи, которая в данном случае заключается в собирании в единый порядок различных народов, которых в разной степени настигли более крупные исторические каузальности – не только торговля или колониальное господство, но и религия (ислам, католическое и протестантское христианство, индуизм, буддизм), развитие (образование, здравоохранение, связь, урбанизация) и идеология (национализм, марксизм, либерализм, традиционализм). То, что политика суку, примирения сообществ друг с другом, всех их – с Явой, а Явы – с собой, остается в центре практик управления, гарантируется не просто множественностью групп, культур, языков, рас и социальных структур, но и глубиной различий между ними – в размере, значимости, расположении, богатстве, сложности и мировоззрении. То, чего Сукарно пытался добиться посредством риторики, харизмы и мистики революции, Сухарто пытается добиться посредством солдат, технократии и ритуальных чествований революции: сдержать раскол, вносимый культурными различиями, гордостью, соперничеством и весом.

Возможно, Сухарто это удается лучше; по крайней мере, пока он не потерпел столь драматичного поражения. Но если и так, то это следствие создания идеологических инструментов и институтов насилия взамен страсти, цветистости и призывов. Превращение сукарновских, в значительной степени декларативных и глубоко яванских, «пяти пунктов», Панчасила, в официально упорядоченную и официально насаждаемую гражданскую религию, создание объединенной государственной партии и превращение армии (теперь примерно на восемьдесят процентов состоящей из яванцев) в универсальное политическое орудие позволили Сухарто – опять же лишь пока – достичь того, о чем его предшественник мог только мечтать: распространения яванизма за пределы Явы, стирания различий и сдерживания инакомыслия. Сухарто, которому за семьдесят, тоже уже близок к завершению своего пути. Кто (или что) придет ему на смену, неясно. Но кто (или что) бы это ни был, он все равно столкнется со сборищем народов, далеким от равновесия.

* * *

Любая политика – спор, а власть – порядок, утверждаемый в этом споре. Это всеобщий феномен. Что не является всеобщим, так это сущность спора или форма порядка.

Групповое соперничество, несомненно, играет кое-какую роль в марокканской политике, как и в любой другой, а личные отношения зависимости – в индонезийской, как и в любой другой. Различается значение этих и прочих вещей (богатства, родословной, образования, удачи, обаяния, благочестия, доступа к оружию), которые тоже в той или иной форме присутствуют практически везде и имеют в каждом конкретном случае свою значимость, центральность, важность, весомость. Как быстро осознаёт любой игрок, это чрезвычайно трудно оценить, и, возможно, именно поэтому мы, социальные ученые, не игроки, а резонеры и наблюдатели, профессиональные критики задним числом, столь склонны к абстрактным репрезентациям Власти, Государства, Господства и Авторитета – громким словам зрительского реализма.