Индейцы и школьники - Дмитрий Конаныхин

время. И должен был подмастерье быстро зарубить полбревна, а потом – без рубанка без всякого – выгладить пласть одним топором. А старые плотники смотрели – его ухватку да чему научился, как топор держит, не портит ли материал, словом, важный это был момент, но не главный.

– А что было главным, Толь? – Александра сидела рядом с мужем, прижалась к тёплому плечу и всем телом ощущала, как во время рассказа под рубашкой мужа перекатывались сухие, быстрые волны мышц.

– А главным, Санечка, была проверка следующая, – Толя засмеялся одними глазами, но постарался сдержаться. – Когда подмастерье заканчивал, тогда снимал он штаны. И исподнее тоже снимал.

– Зачем?!

Мальчишки округлили глаза.

– Слушай. Брали его тогда плотники за руки, за ноги да и везли голым задом против шерсти, ну, против волокон дерева. И если плохо зарубил пласть подмастерье, то весь зад был у него в занозах. То ему была главная наука. Иначе весь зад в деревянной шерсти. Не только в своей.

– Ой! Что? Ах-ха-ха-ха! Голым? Ой! – смех грянул за столом и восклицания посыпались как горох.

– Да, ребятки, – Толя торжественно оглядел всех. – Старые люди знали свою науку. Потому что иначе, как своим задом, не поймёшь, как правильно трудиться. Самая правильная это проверка была, так я считаю. И мой дед так считал.

– Толь, а тебя?

– Что – меня? – попался Толя.

– А тебя – тебя везли по бревну?

– Ну… Везли.

– И как? Много заноз… – Варя уже повизгивала от смеха. – Много заноз собрал?

– Нет. Я старался.

– Сань, а, Сань! А ты, того, ну… проверяла? Нет там у него заноз лишних? В шерсти его?

– Да вроде нет…

Грянул всеобщий хохот. Мальчишки уткнулись лбами в стол и судорожно кашляли, Тоня резко вскочила из-за стола, придерживая подол, – полетела в уборную.

– Хорошо смотрела?!

– Уймись, Варька, – стонала Александра, держась за живот. – Я уже не могу больше.

Старшие вытирали слёзы, брызгавшие из глаз, Алёшка, который не очень понял рассказ, но, уловив главное слово «зад» и ощутив общее веселье, старался и повизгивал громче всех.

– Ой, Толя… Ой, Толя… Ой, Толя… – постанывала Варька. – Удружил. Говорил-говорил да и выдал.

– А ты как думала? У нас, у плотников, такие вот дела, не без этого. Да…

И он, довольный, встал, вышел из-за стола, подошёл к маленькому окошку, поверх которого на длинных шнурах висели вяленые подлещики и крупная плотва, снял одну рыбёшку. Понюхал, раскрыл тешу, жабры, ещё понюхал, придирчиво, как всегда, потом с сожалением повесил назад.

Холодно ещё. Не успела довялиться рыбка. Через неделю будет в самый раз.

– Да ладно, Толя, нам и без рыбки хорошо, – Варя потянулась, как большая кошка, смачно, туго. – Ну, давай, Александра, я тебе помогать буду. Пусть мужик твой отдыхает. А ты упарилась сегодня, пока мы бегали по городу с Томкой. Давай, Томка, поможем. Да-вай-давай. Нечего там вертеться.

И женщины плавно, чуть утомлённо, но экономными, уверенными движениями стали убирать со стола, очищать тарелки, подавать, мыть, расставлять, собирать на завтра. Томка бегала во двор, относила несъеденное на ледник, куда ей показала дорогу Александра.

Младшие отправились в дальнюю комнату. Алёшку положили на диван, под стенку, где он практически сразу уснул без задних ног. Рядом улёгся довольный всем Колька. Жорка и Яктык вынесли два ведра помоев во двор, потом вернулись, умылись, забрызгав всю уборную. Александра им постелила на полу два больших тюфяка, простыню бросила, два одеяла солдатских. Жорка ещё покапризничал, поныл маленько – под вечер щека разболелась, да ещё и губу саднило – от смеха опять ранки лопнули. Короче, не мог он вытерпеть слишком яркий лунный свет, который лился в окно, словно сметана. Поэтому Жорка отвоевал себе место у стенки, хитрец. Там соседи печку топили, поэтому он быстро угрелся и засопел.

Мало-помалу деревянный дом успокаивался после длинного дня. Постукивали двери у соседей. Было слышно, как у Мариничевых тихо плачет маленький ребёнок. Через полуприкрытую дверь в большую родительскую комнату пробивался тусклый отсвет из кухни, где ещё еле слышно шелестели-бормотали о чём-то взрослые.

Томку прогнали спать. Слух Яктыка чрезвычайно обострился. Тихие шаги босых ног. Шелест платья. Вот звякнула шпилька. Ещё одна. Скрипнула половица. Ещё. Потом скрипнула кровать, чуть слышно запели пружины. Томка завозилась на кровати, стала взбивать подушку. Потом стала поправлять одеяло. Затихла. Из открытой форточки дохнуло тёплым сырым воздухом. Весна. Яктык неожиданно замёрз и натянул одеяло до подбородка. Он весь словно закаменел, не мог согреться. Глаза упрямо раскрывались.

Прямо над ним, в провале чёрной бесконечности, узкий ослепительный серп вспарывал лениво ползущие облачка. Яктык следил за их плавным полётом. Долго-долго смотрел. Растворился. Только слушал.

Потом услышал, как в соседнюю комнату тихо вошла тётя Варя. Повозилась, раздеваясь. Тихонько что-то замурлыкала под нос.

– Томка, – прошептала тётка. – Спишь? Подвинься. Томка… От ведь тетеря. Ладно, я у стенки лягу.

Она перелезла через спящую дочь, тоже улеглась.

Яктык слышал, как на кухне стелили себе дядя и Александра. Звякнула кружка. Тихий смех, шёпот. Потом всё стихло.

Филипповы уснули.

И Яктык тоже провалился в сон.

7

И снилось замёрзшему Вите странное место, где было ему удивительно прекрасно. Он чувствовал то, что, по-хорошему, чувствовать было очень хорошо, но… нехорошо. Незнакомая девочка была рядом. Он видел её сегодня на Красногвардейской улице – она переходила улицу возле больницы. И он смотрел на неё. Такая музыка удивительная кружилась вокруг, такая весёлая, такая… такая. И девочка – она была всё время рядом. Вроде и толпа кругом, должны все толкаться, а не толкались. И темно, и светло, и время раскачивалось, и дома плыли, разворачивались и кружились, и воздух был какой-то, словно вода, в которой можно взмахнуть руками и всплыть. Он засмеялся. Яктыку было очень весело. Он такой сильный. Стены куда-то пропали. Он поплыл дальше. Вот рядом проплыл Алёшка. Он кричал: «Сусаюсь, мой амилал!» А вот на берегу Жорка. И Колька. Зря он его назвал «Жидёнышем», плохая кличка. Но ничего. Всё здорово. Вот на берегу, на скале он увидел Тому. Она ему помахала и что-то шепнула. Он не расслышал слов, но по губам понял, что говорила она ему что-то очень-очень важное, правильное. Вода повернула, и начал он кружиться вокруг скалы, на которой сидела Тома в своём тесном красном платье, которое становилось всё теснее и короче. Платье медленно съёживалось, будто собиралось упорхнуть, словно бабочка, по своим насекомым делам. И Тома вроде бы даже и старалась сначала удержать подол, прижимала его к круглым коленкам, наклонялась, тогда его глазам снова виделась глубокая ложбинка меж