Индейцы и школьники - Дмитрий Конаныхин

ты слушала и морщилась – как можно? Но слушала, запоминала, нет-нет, ни за что, нет, конечно, ты не представляла – как это можно – внутри, но сколько раз ты прогоняла эту стыдную мысль, нет-нет, ни за что! Но вот он – твой парень, длинный, худой, сильный, обезумевший… Любимый. Да-да! Да! Любимый?! С ума сошла, Райка?! Он же здесь – ты видела его в школе, ты думать не думала о нём, ты только смотрела, смотреть ведь можно, так же? Ты забыла, ты запретила даже думать – пока он не свалился на тебя, трясущийся и грязный, а ты тащила его по лестнице, слушая, как бьётся его сердце. Ты мыла его руки, снимала с него мокрые туфли – и запах его пота потряс тебя. Мужчина. Алёшка. И ты смотрела, не могла не рассмотреть его тело. Никому никогда ты не скажешь, как ты смотрела на него, спящего мертвецки, как ты рассматривала его ступни, мокрый высокий лоб, белые брови, красивые, девочкиным бантиком пухлые губы, такой ровный нос, широкую грудь – и светлые волосы на груди, на животе… Нет-нет, туда ты не смотрела, нет, ты… ну скользнула только глазами – и волосы на сильных, худых ногах. И ты укрыла всю его длину бабушкиной кошмой, убежала в ванную, села на край ванны и замерла, слушая, как медленно течёт вода в трубах старого деревянного дома, как страшно пульсирует кровь в жилах. И сейчас – он здесь, вокруг тебя и ещё не внутри, но время несётся и хохочет, все-понимающее, всевидящее время толкает стрелки часов вперёд, торопит – и ты боишься опоздать, не успеть, не удержать в себе этот страх – и это желание, которое прогоняет прочь все мысли, эти мысли тебе ненавистны, прочь! Прочь, слышите! Завтра, никогда, не сегодня, не сейчас! Прочь! Прочь из головы! И она запрокидывает голову и стонет, наслаждаясь его поцелуями, впивающимися в шею. Она опускает голову и видит – да, видит! – в темноте белеющую – эту штуку – там, внизу, где расстегнул он брюки; ей страшно, ей тошно, это – внутрь?! Она не успевает заплакать от страха и ликования – да, да! Сейчас! Ну что же он? А он… А пристрелите его, если он знает, что делать! Надо, ведь надо же! Вот она – Раечка, девочка, дрожит, целует, плачет, смеётся, прижимает, она везде! Алёшка, сходя с ума от ужаса, осторожно спускает трусики с её бедер, надеясь на чудо, что как-то само, ну ведь должно же получиться! У всех же получается! Кончиком члена он вдруг ощущает неожиданную жёсткость её волос, нестерпимо мягкое тепло, он нажимает, пытается пробиться – туда, куда звериная память гнала всех его дедов, прадедов и пращуров, нажимает, дрожа и плача от радости и страха, ужаса и восторга, чувствует тепло, все чувства ушли вверх, вбок, отпрыгнули – только одно зрение, одно чувство – там, где её жар сожжёт его.

– Мама! Мамочка…

Он замер, отодвинулся инстинктивно. А она, не в силах уже сдерживаться, толкала его в грудь, проклиная себя за невозможность вытерпеть.

– Лёшенька… Я не могу… Мне очень больно, ну пожалуйста.

И Алёшка сделал единственно возможное и невозможное для него в ту секунду.

Он отступил, раздавленный мыслью, что он причинил такую боль такой девочке, он… Нет, он не струсил. Просто продолжать мучить её тело было для него невозможно ужасно. Но…

Он быстро застегнулся, потом встал рядом, опершись спиной о гранит, отдававший тепло жаркого дня. Стоял и слушал шелест дождя. Постепенно сердце успокоилось и легло в ребрах тёплым котом. Всё равно он чувствовал себя мужчиной. Рядом стояла его женщина. Ведь так? Всё было сказано, всё было почти сделано. Так ведь? А она, его несостоявшаяся женщина, стояла, широко расставив ноги, и осторожно положила руку – туда, где секунду назад ей причинил такую боль её только что несостоявшийся мужчина. Но она улыбалась.

– Алёшка…

– Что?

– Прости.

– Ты что? Не смей.

– Я…

– Молчи. Всё. Всё нормально.

– Ты не понял. Я о другом.

– Что?

– Давай… Давай – завтра.

И он всё понял. Завтра будет лучший день его жизни.

И тёплый дождь падал на землю.

И луж на земле было совсем мало – так земля пить хотела.

9

А завтра – их завтрашний день – не настал.

Случился очередной день лета 1962 года. Были слова, были последствия, были страшные скандалы по всему Зареченску.

Кирху опять заколотили. Эстраду разобрали.

Силвера забрали в Ленинград. Только дальнее родство с известной и обладавшей надёжными связями семьёй очень уважаемого акушера уберегло Фиму от исключения из комсомола. Там Фимку устроили, пристроили, пригрели. Успокоили. Там он и состоялся – любимец всего джазового Ленинграда – Ефим Зильберштейн.

В семье плотника Фахраза Зинатуллина скандала не было. Конечно, Фахразу всё рассказали о танцах в кирхе. Но он не кричал. Смысла кричать не было. Бабушка умерла. Рая с отцом в тот же день уехали в Ленинград, а оттуда, уже все вместе, зареченские и ленинградские Зинатуллины поехали в Казань. А там, день за днём, в горе да в заботах всё и закружилось.

У Филипповых, что было совсем странно, всё было тихо. Да и чего шуметь? Много работы было в тот замечательный год. Город строился. Алёшке надо было много работать и много учиться. Он каждый день проходил мимо тёмных окон квартиры Зинатуллиных. Но Раи не было. Она так и не приехала, осталась в Казани.

Это всё, что он смог узнать.

Вот так Алёша и Рая стали – и не стали – мужчиной и женщиной.

Вот так я не родился в первый раз.

И так бывает.

КОНЕЦ

Да, совершенно забыл сказать, – Зосечка и Алёшка встретятся в следующем романе – о студентах и совсем взрослых людях.

2010 год