Дочки-матери. Наука любви и ненависти - Катерина Шпиллер

Так что Антония ни в чём не виновата. Если говорить о реальных людях, которые служили прототипами её героев, точнее — антигероев, то, как говорится, сами виноваты и сами напросились. А она всего лишь, как художник-формалист в каком-то смысле, пишет так, как видит и то, что видит. «Каждый пишет, как он слышит… Не стараясь угодить… Так природа захотела… Не нам судить». Ну, невозможно увидеть в розовом ангеле чёрта с рогами, согласитесь! Если только ты не вусмерть пьян или не окончательно безумен. Нетрезвой Антония ни разу за письменной стол не садилась, а уж с головой у неё порядок — дай бог каждому.

Вечером они с Масиком ужинали сёмгой, варёной картошкой, салатиком и пили, естественно, водочку. Праздновали, отмечали. После четвёртой рюмочки обоим стало тепло, уютно, потянуло на разговоры, на воспоминания… Как обычно, как водится. Но неожиданно закрутилось вокруг болезненного, саднящего: вокруг детей, отношений с ними.

— Масик, я не понимаю… — причитала Антония, эмоционально размахивая руками. Как всегда после умеренных возлияний, её голос стал высоким и резким. — Где, в чём моя ошибка? Разве я была плохой матерью? Нет, ты скажи!

— Лапочка моя! — нежно отвечал супруг, отодвигая подальше от кричащих рук жены бутылку. — Ты ни в чём не можешь быть виновата, ты всегда была прекрасной матерью. И Гошке, и Таське…

— Ну, я ж и говорю! — Антония так резко взмахнула рукой, что Масик обрадовался тому, как вовремя переставил водку. — А ты — самый лучший в мире отец… для Таськи. А для Гошки — саршено… — язык что-то начал плохо её слушаться, — саршено… со-вер-шен-но, — по слогам и медленно произнесла Антония, — отличный отчим…

— Я всегда любил его, как сына…

— Ну! И я о том же… Правда, — тут Антония захихикала, погрозив мужу пальцем. — Я-то помню, как ты в самом начале нашей сомве… сом… сов-ме-стной жизни однажды шлёпнул его по заднице — помнишь, а? Помнишь, что я тебе сказала тогда?

— Помню… — вздохнул Масик. — Ты тогда пригрозила, что если я хоть один раз ещё… или повышу голос на твоего сына… то больше тебя никогда не увижу, — Масик вздохнул ещё раз. — Я больше никогда ничего такого и не делал… Не ругал его, не кричал, не…

— А, да ты вообще его не воспитывал… — лицо Антонии вдруг сделалось злым-презлым, Масик с ужасом увидел рот-волосинку с перпендикулярными морщинками. — Только я и воспитывала парня… Считай, что не было у него отца вообще…

— Лапочка… родная… но ведь я… — испуганно залепетал Масик.

— Да иди ты! — вдруг как отрезала Антония, резко встала и медленно пошла из кухни. Масик лишь слышал, как она бормочет. — Сын — алкаш почти подзаборный, дочь — сволочь, вражина, паскуда… За что, за какие грехи?

Масику было очень, почти до слёз жаль его дорогую лапочку, его любимую Антонию, которую он обожал всю их долгую жизнь, в которой, по его мнению, соединились все самые прекрасные черты, так ценимые им в женщинах: красота, ум, талант, умение вести дом, образованность. Да какую замечательную женскую черту ни назови, Антония ею обладает! А вот материнство… Но разве можно её винить в этом? Разве это она плохая? Это дети у них не получились, но не по вине Антонии и не по его вине. Они были нормальные, правильные родители, всё делали, как надо, как принято, как все прочие люди, в конце концов! Нет, не как все прочие… Они были лучше, на сто голов лучше других, ведь Антония — сама мудрость, само совершенство. Она всё так точно чувствует и понимает, она могла, как и во всём прочем, быть только самой лучшей — и матерью, и воспитательницей, и хозяйкой дома.

Однако судьба их не пощадила, подсунув сына-алкоголика, а в качестве дочери… Масик не знал, каким словом назвать, обозначить их общую с Антонией дочь. Гадина? Стерва? Предательница? Шлюха? Наверное, каждое из этих слов ей впору.

Когда родилась эта… дочь, он, Масик поначалу чуть не потерял голову от счастья: ведь у него появилась маленькая лапочка, маленькая копия его любимейшей женщины! Так он себе придумал. Он обожал свою красавицу-жену, значит, её дочь, её частичка, — это его самая большая радость. И он знал, как супруга относится к детям, как она обожает восьмилетнего сына от первого брака. И безумно уважал это святое чувство любви к ребёнку. И восхищался своей лучшей в мире женщиной.

Сначала всё было хорошо, просто отлично! Море счастья, нежности, возни с маленьким, тёплым, таким родным комочком — с Тасечкой. Но потом что-то сломалось… Что? Что? Что? Нет, Масик так и не понял. Но чем старше становилась малышка, тем холоднее становилась его взрослая лапочка по отношению к лапочке маленькой. Похоже, что девочка раздражала свою маму! Любым своим проявлением, любой глупостью, испачканным бельишком, детскими вопросами, шумливостью и приставучестью. Нет, нет, Масик не будет анализировать, он никогда не разрешал себе анализировать, потому что Антонию нельзя проанализировать и понять обычному человеку с тривиальным мозгом и банальным мышлением. Это слишком сложно, слишком недоступно. Антония — она… великая в чём-то, непостижимо великая и особенная. Масик понял это давно, ещё тогда, в молодости. Она убедила его в этом… Нет! Нет! Он понял это сам, не понять этого мог бы только слепец, тупица, недоумок! Поэтому Масик просто принял ситуацию такой, как она есть.

Впрочем… однажды было… Один-единственный раз Масик не выдержал груза недоумения и непонимания чувств жены и задал своей любимой страшный вопрос, о чём пожалел уже через секунду…

Дело было так. Приближался Новый год. Таське было лет семь-восемь, и она ужасно любила рисовать. Девчонка изводила на свои рисунки тонны бумаги и десятки альбомов. Рисовала карандашами, фломастерами, акварелью, гуашью… Всё бы хорошо, только вот способностей к рисованию у Таськи не было никаких, то есть вообще. Ребёнок часами сидел с высунутым язычком, пыхтел и что-то напевал, малюя одну картинку за другой и получая от этого явно несказанное удовольствие. Но картинки были… ой-ой-ой. Ну и что? Главное, что девочке было весело этим заниматься. Её на это время будто бы «выключали», её не было ни видно, ни слышно. И к каждому празднику, ко всем красным датам она рисовала родителям в подарок картинки, непременно подписанные: «Любимой мамочке в День 8 Марта!», «Дорогому папуле в день 23 февраля!». Старалась, рисовала, пыталась красиво подписывать, торжественно вручала с довольной мордахой.

И вот приближался очередной Новый год. Масик увидел, как Таська с загадочным выражением лица пошла в детскую комнату, прижимая к груди очередную пачку бумаги, которую он принёс из редакции — прежде всего для работы Антонии над её книгами. Хотя тогда ещё её не публиковали, она писала «в стол», но для близких эта её деятельность всё равно была свята.

Антония тоже заметила Таськины приготовления и, не дождавшись пока девочка закроет за собой дверь, вдруг сморщила нос и очень недовольным тоном произнесла:

— Хм, опять пошла свои каляки-маляки рисовать, чтобы нам подарить и таким образом отделаться!

Мысленно Масик охнул, и у него перехватило горло от жалости к дочке. Вихрем в голове пронеслась мысль: а что ещё может подарить своим маме и папе ребёнок-первоклассник? Что-то купить? На какие деньги? Чего такого ожидала жена от маленькой девочки, каких подарков, чтоб это не выглядело, как «отделаться»?