Дочки-матери. Наука любви и ненависти - Катерина Шпиллер

Да, это было приятно, это щекотало её самолюбие и вечное женское. Но в то же время чуточку обидно: дочь-то… Вот, к примеру, глаза: большие, тёмные. А всё равно у неё, у Антонии, и больше, и чернее.

— У Таси красивые глаза, — вторил её мыслям муж. — Но ведь у тебя всё равно и больше, и чернее.

Ну, а потом случился жуткий кошмар: Таська вступила в подростковый возраст и побила все рекорды противности. И по характеру, и по внешности. Полнота, прыщи, неуклюжесть… Злобное зырканье исподлобья. Упрямство по поводу и без. Сил выдерживать это не было никаких! Почему она, Антония, никогда сроду не бывшая гадким утёнком, прыщавым подростком, с самой ранней юности тонкая, звонкая смуглянка, сверкающая чёрными глазищами, самая заметная девочка в классе, в школе да и во всём шахтёрском посёлке, должна «благодарно принимать» это неприятное существо, захлёбывающееся в гормонах акселерации? Почему Таська не умела, не хотела держать себя в руках? Ну, ладно, со своим видом она поделать ничего не могла, но ведь закидоны, взбрыки и упрямство были в её власти! А она норовила поспорить с каждым словом, сморщить нос на каждое замечание. Невыносимо же! Часто Антония с трудом сдерживалась, чтобы не наорать и даже не надавать пощёчин. Ей и так было лихо: тогда её ещё не публиковали, всё писалось «в стол», нервы на пределе, самооценка норовила прыгнуть в пропасть. А тут ещё девчонка с прыщами и дурным нравом. С какими-то капризами, страхами, разговорами, спорами… До неё ли? Вот Гоша не доставлял никаких неприятностей в тот тяжёлый период. Он уже был студентом, учился в своём меде, со всех сторон благополучный, красивый, умный и успешный парень. Сплошная радость, никакого негатива! Только пил иногда уже сильно, и это беспокоило. Как уйдёт в гулянку дня на три, так потом его по вытрезвителям искать приходилось. Нехорошо… Хотя, с другой стороны, кто ж не пил тогда? Кто? Тем более, студент медвуза. Тем более, из творческой семьи. Все через это проходили, все пили — кто больше, кто меньше, но пили все! Поэтому если эта проблема и беспокоила, то не шибко.

Таська же раздражала. И мешала, честно говоря. Ведь она много толклась дома: после школы придёт, поест, потом едет на музыкальные занятия. Кстати, вечно с недовольной рожей! Не нравилось ей это, видите ли. А кто вообще интересуется её мнением? В общем, уходила она в музыкалку, слава тебе господи, но день ломала ровно напополам. Прерывала творческий процесс, сбивала с мысли, с толку, иногда приходила с проблемами какими-нибудь. Какая уж потом работа! Интересно, что бы она, Антония, вообще делала без этой музыкалки? Дочь торчала бы в квартире, начиная с двух часов дня, безвылазно? Нет уж, увольте. Хорошо, что хотя бы дополнительные занятия позволяли на несколько часов увеличить благословенное время покоя и тишины в доме. И дочь при деле, и мать свободна для себя и своей работы.

Какие претензии? Для кого она, собственно, вкалывала столько лет? Даже «в стол»? Ведь потом всё оправдалось, всё абсолютно. Пришли публикации, пошли книги, сами приползли и покорно улеглись в ногах популярность и Союз писателей. Разве не вся семья сняла пенки с этого успеха Антонии? Ещё как!

Так что, как хотите, но работа Антонии — это святое. А как много мешало делу! Хозяйство, магазины, уборки, готовки… Но сын с мужем, по крайней мере, появлялись дома только к вечеру и лишь тогда требовали внимания и кормления. Дочь же… Утомила она Антонию, очень утомила к своему подростковому возрасту. А тут ещё на тебе — подоспели прыщи с характером!

Плюс ко всему девчонка росла другой не только в смысле внешности, но и умом, и суждениями тоже. Слишком много задавала вопросов, слишком много рассуждала, к сожалению, вслух, слишком любила делать всякие выводы и считать свои суждения истиной в последней инстанции. С одной стороны — понятное дело, подросток же. С другой — раздражала! Тем более, что она умудрялась подвергать сомнению и остракизму абсолютно безусловные и неприкасаемые для Антонии ценности. То же шестидесятничество, например. Или любовь русских писателей к простому народу, над которой эта нахалка подсмеивалась и именно в ней уже в свои тринадцать лет увидела причину наглости и распущенности пьющего и испражняющегося в подъездах народа.

— А разве причина не в 1917 году? — с интересом спрашивала Антония — иногда рассуждения дочери всё-таки бывали любопытны, над ними стоило поразмыслить.

— М-м-м… — задумчиво хмурила брови Таська. — По большому счёту — да. Но начали всё-таки эти великие классики: с какого-то перепуга стали вылизывать быдлу его немытые задницы, объявляя его носителем какой-то особой духовности и сакрального знания. Он, народ, себе и вообразил…

— Да я тебя умоляю! Разве это, как ты выражаешься, быдло их читало, знало об их воззрениях?

— М-м-м… — продолжала хмуриться, размышляя дочь. — Их читали эти самые разночинцы-придурки (во как, разночинцы — придурки!), которые потом шли в этот самый народ и рассказывали ему, какой он необыкновенный и имеющий право на всё на свете.

В общем, было над чем подумать. Однако убивали безапелляционность, нахальство и самоуверенность Таськи. Впрочем, в последнем Антония не была убеждена на все сто: всё-таки она часто замечала испуганные дочкины глаза, со стороны видела ссутулившуюся и совсем потерянную фигурку… Кажется, дочь в большей степени бравировала, нарочито нахальничала, старалась создать колючий образ, хотя внутренняя её суть…

…О нет! Туда Антония не хотела даже пытаться влезать! Ещё чего — лишние эмоции, возможно, расстройства, копание в тёмной подростковой душе. К чертям! И Таська становилась всё более другой, чужой, странной для родителей.

Вот и выросла совсем чужой. Никому не на радость: ни себе, ни близким. Одновременно замкнутая и взбалмошная, хохотушка и рёва, истеричка и погружённая в свои внутренние мысли. Всё сразу, всё навалом, винегретом и ералашем. Со своими суждениями обо всём на свете, но легко замолкающая, если начать на неё давить и не соглашаться с ней. Затыкалась, уходила в себя, уединялась в своей комнате, врубала дурацкую музыку и пропадала на долгие часы. Несмотря на музыкальную пытку, Антония всегда радовалась этим уходам дочери — так было проще для всех: не видеть друг друга, не общаться, не задаваться ненужными вопросами, не вступать в споры и дискуссии, не раздражать друг друга. А в обществе, на людях, при гостях Таська вела себя более, чем прилично, всегда была милой, послушной дочечкой, за маму горой и вся такая из себя домашняя тёплая девочка. Это и было главным — чтобы именно так смотрелось со стороны. В этом для Антонии таился особый смысл: она в глазах людей была не только талантливым писателем, но и хранительницей домашнего очага. В этом заключалась, как нынче говорят, её фишка, её сила, её умение вызывать в публике восхищение и трепет. Таська, в общем-то девушка тонкая, явно это поняла без лишних объяснений и внушений, она давно врубилась в тему и приняла правила игры. Хоть в этом умничка, что там говорить!

Никто, ни один человек на свете не мог даже предположить, что между дочерью и матерью хоть что-то не так. Расклад в чужих глазах был такой: выдающаяся на грани гениальности женщина родила самую обычную и ничем не примечательную дочку. То есть, сначала сына, но сын получился гораздо ближе к идеалу: умница, красавец и всё такое прочее. Почему умница? А потому. Потому что так сказала Антония, так она всем говорила и упрямо пропагандировала: Гошка — мудрец, Гошка — почти что гений. Доказательства? А это аксиома, надо принимать как данность. Таська же… Самый обычный материальчик. Ничего особенного. Но она, Антония, героически любит обоих детей, заботится о них одинаково, хотя сердце, конечно, больше болит за никакущую дочь… Какая судьба ждёт такую? Гошка-то, понятное дело, проживёт славную жизнь, снищет себе на поприще… поприщах… снищет… Даже в богатом и великом русском языке, который так обожала Антония, не всегда хватало превосходных степеней, когда речь заходила о его талантах и уме, а дальше слушающие и внимающие сами делали выводы, какое большое будущее ждёт парня.