Парижская страсть - Жан-Поль Энтовен

Она ни в чем себе не отказывала — возможно, считая меня более обеспеченным, чем я был. Ей было неприятно просить меня о чем бы то ни было — и мы договорились, что я положу деньги в выдвижной ящик маленького секретера и что она будет брать их по своему желанию, пока не исчерпает. Тогда я должен был пополнить запас, не задавая вопросов. Моя очевидная покорность, впрочем, имела свою логику, и, насколько я об этом мог судить, думаю, я пользовался Авророй, чтобы промотать наследство, которого я чувствовал себя недостойным.

Чтобы добыть деньги, я начал распродавать все накопленное отцом. Накануне я продал турецкий письменный набор, отделанный слоновой костью, на следующий день — платье, расшитое золотом. Пастель Мари Лоран за несколько недель превратилась в букеты роз и орхидей. На деньги с «Рождества» Лесюера она купила жемчужное колье и спортивную машину. Со всеми этими произведениями, на уважении к которым я был воспитан, я обращался бесцеремонно, как с богами развенчанной религии. Эта метаморфоза меня забавляла. У меня было ощущение, что я развеиваю по ветру прах моего отца. Коллекции не могло хватить надолго, и я это знал. Но почему это должно было заботить меня? Мне казалось, что разорение, как и любовь, поможет мне родиться заново, по-настоящему. Каждый раз, когда я продавал Орсини картину, за которую он давал только половину настоящей цены, я обретал кусочек свободы. Некоторые юродивые на заре христианства, должно быть, ощущали такое же ликование, сбрасывая одежду, раздавая кому попало свое имущество или бросая его в костер, чтобы легче попасть в мир, который открываешь, отринув себя. Я принадлежал к их секте. И я благодарен Авроре за то, что она ускорила мое разорение и воскресение.

До встречи с Авророй я лавировал среди чувств, которые затрагивали лишь тончайший верхний слой моего существа. И, естественно, мне предлагали только малую часть любви, в которой я нуждался. При этом точном расчете я почти ничем не рисковал. Мне доставались только незначительные удовольствия и разочарования. Я ждал, когда от меня потребуют большего. Или когда мне доверятся полностью, убедив меня, что и я могу полностью положиться на кого-то и стать всем для него. Это выражение меня преследовало, и я связывал с ним мое представление о высшем счастье. Быть всем для кого-то? Я не могу сказать, входило ли в намерения Авроры доверить мне эту роль. Но я не сомневался, что именно от нее, от нее одной, я хотел ее получить. Исчезнув, она лишила меня, таким образом, главного. Она разрушила то невыразимое, отсутствие чего уродует и что позволяло мне рядом с ней быть полностью собой. Я долго ковал мое одиночество в убеждении, что никто не ждет от меня ничего. И от этого у меня появилась опасная потребность постоянно проверять качество любви, которую мне предлагали. Зачем было меня любить, если я не был необходим объекту моей любви? Значит, мне требовалось чувствовать себя нужным. Я был уверен, что только она одна могла попросить меня стать для нее всем, — потому что только она способна была причинить мне боль, которую я предчувствовал.

Когда Аврору охватывала тревога, ей необходимо было убеждаться в своей власти надо мной, и я спустя некоторое время после того, как она перебралась ко мне, предоставил ей такую возможность. Мне хотелось подарить ей другой браслет взамен того, который преподнес ей Кантёлё и который она тогда бросила в гостиничном номере. Ее жест мне понравился. Я хотел в качестве ответного жеста подарить ей браслет более элегантный. Гуляя, мы заходили ко многим ювелирам, но Аврора не находила ничего, что было бы ей по душе. Она мне заявила, что лучше подождать. Через несколько недель, когда я повел ее в Оперу, мы встретили там Дельфину, которую я не видел со времени нашего разрыва. Она посмотрела на меня болезненным взглядом. Печаль, как это часто случается, придала ей особенный блеск, и Аврора должна была хоть на миг, но ощутить угрозу, исходившую от утонченности Дельфины. Ей мало было победы, которую одержала ее юность, и грусти, которую можно было прочесть на лице униженной соперницы. Она хотела большего.

В этот вечер Дельфина надела поверх перчатки браслет оригинальной и превосходной формы. Должно быть, одно из украшений, сделанных на заказ по ее собственному эскизу. В нем угадывалось грациозное движение. Маленькие рубины были инкрустированы в кабошоны бледного золота, которые порхали как колокольчики вокруг запястья. Этот браслет понравился Авроре. Она без обиняков попросила меня добыть его как можно скорее. Я тотчас же понял, что ей хочется не столько заполучить оригинальное украшение, сколько удостовериться, что я готов сделать гадость ради любви к ней.

Я позвонил Дельфине. Я снова увиделся с нею. Я притворился, будто меня взволновала наша встреча в Опере. Она удивилась. И была польщена моим чувством. Я ей сказал, что очень часто сожалел о ней, и надежда тут же вспыхнула в красивых глазах оставленной любовницы.

— Слишком поздно, — неуверенно сказала Дельфина.

Я поспешно согласился, прося ее дать мне что-нибудь на память о ней.

— Но что вы хотите?

Я прикинулся, будто не могу выбрать. Но ненадолго, боясь, что она мне предложит что-нибудь символическое, с чем мне нечего будет делать и от чего неудобно будет отказаться. Тогда я попросил у нее этот браслет. Она сразу же протянула мне его, и через несколько часов я принес его Авроре, которая приняла его с улыбкой. Ирод подарил Саломее голову Иоанна Крестителя. Я сделал то же самое, только в менее трагическом ключе. И я мог бы вести себя еще подлее, если бы обстоятельства этого потребовали. Я даже гордился возможностью представить доказательства моей низости. Этот браслет Аврора никогда не носила. Он был бесполезной добычей, на которую она рассеянно посмотрела — и забыла.

Когда я позвонил Анжелике, она сказала, что плохо себя чувствует. В последующие дни я также не мог добиться разговора с ней. Я наведался в Сен-Клу — но охранник мне сказал, что она уехала на юг. Почему она меня не предупредила? К чему была эта поспешная готовность встретиться со мной, зачем было меня дразнить, предлагать мне этот несуразный торг, — чтобы потом исчезнуть? И ведь у меня были деньги, которые она просила и которые мне не терпелось ей отдать. Нить, связывавшая меня с Авророй, мне показалась как никогда тонкой.

Я сидел на террасе кафе около музея Родена. Я обезумел, как человек за бортом, только что упустивший спасательный круг, который ему бросили. Я равнодушно следил, как мимо безостановочно снуют люди. В этой толпе было разлито невообразимое количество желаний, тревог, усталости. Эти тела предчувствовали встречу, находили друг друга и вновь теряли. Я вышел в сад музея, поразмышлял перед «Вратами ада», потом в большом зале, где все началось.

Что, если Аврора появится на углу улицы и тронет меня за плечо? Что мне делать тогда с этой женщиной, которая, несмотря на все, больше не похожа на мою возлюбленную? Я рад был бы вернуть иллюзию, доставившую мне столько радости, вернуть Аврору — такой, какой я ее себе представлял. Но ничто мне этого не позволит. Прежняя Аврора умерла. Первые откровения Анжелики меня ранили. Но тем сильней мне хотелось знать все до конца. Неведение, то есть ожидание мучений, было еще тягостнее.