Парижская страсть - Жан-Поль Энтовен

Будущего у меня не было. Мрачные мысли подхватили меня, как ветер пылинку. Моя жизнь, как загнанная лошадь, рухнула на террасе этого кафе. Волна докатилась до самого края прибрежного песка — и застыла. Мне оставалось только высчитывать, сколько часов, а потом — минут и секунд у меня в запасе. Должна же где-то быть мудрость, которая учит радоваться времени как таковому, чем бы оно ни заполнялось.

Боль во мне сжалась в комок, и Аврора представала перед моим мысленным взором уже совсем в другом облике. С порочной улыбкой, во всех позах существа, раздираемого извращенными желаниями. Она была голой, как в кошмаре в Везлэ, перед незнакомцами, которые касались руками и губами ее тела. А она насмешливо глядела на меня глазами, пустыми от вожделения…

Иногда я говорил, что, быть может, мне необходимо было полюбить Аврору, чтобы по-настоящему родиться как нужному и уникальному существу. В день, когда мы встретились, меня еще не было. Да, этот день должен был существовать. Но когда? И где? И что бы я делал в этот день? Какая волна тогда бы возникла, чтобы медленно нести меня к этой женщине и к болезненной ее потере? Некие существовавшие ранее чувства сковали меня и подготовили в моей душе место для Авроры — я о нем и не подозревал, пока она не захватила его. Ее власть опиралась на мою сущность. Я сам сотворил толкнувшее меня к ней одиночество. Чтобы с этим покончить, мне нужно было вернуться в прошлое и вычеркнуть предшествовавший ее появлению эпизод. Или с помощью какого-нибудь ангела-хранителя заглушить в себе изначальное ощущение безнадежности, которое вновь овладело мной с исчезновением Авроры.

Аврора забыла свой фотоаппарат в нашем номере Гранд-отеля. Вскоре после моего возвращения я захотел посмотреть, что же она наснимала. Так я оказался перед бутиком на улице Кастильён, где она обычно проявляла свои пленки. Там меня громко окликнул какой-то тип, скорее всего, пьяный. Ни с того ни с сего он кинулся ко мне с объятиями. Он вышел из такси. С ним была пара развратного вида девиц, которые переговаривались на непонятном языке и хихикали. Тип настаивал, чтобы я пошел с ними выпить к нему в отель — это совсем рядом! Одна из девиц уже тянула меня за пиджак. Делать было нечего. Это недоразумение потянуло за собой кучу других.

Только позже, когда он заказал шампанского, я узнал его: это был американец из Рапалло, который предложил тост в честь Авроры и на следующий день утешал меня на пляже. Он был рад встретить меня в Париже. Он хотел отметить это событие. Девицы приехали из Киева, он их подцепил в баре, они были не прочь повеселиться. После нескольких рюмок они пожаловались на жару, и он им предложил принять душ в своем номере. Он все-таки спросил меня, что случилось с певицей из Рапалло. Я отважился на кое-какие признания, которые он сопроводил руганью, говорившей о том, что ему приходилось бывать в моей шкуре. Это был добродушный малый. А я был так одинок, что он мог бы сразу же стать моим лучшим другом.

В номере всем стало хорошо. Девицы не ломались, американец мне предложил разделить его развлечения, и я скоро увидел их, всех троих, направлявшихся к постели, но не нашел в себе смелости присоединиться к ним. Как я выглядел в этой комнате, с этими незнакомцами? Их тихие вскрики показались мне грустными. Одна из девиц, которую, казалось, огорчило мое равнодушие, трясла лифчиком перед моим лицом. Она была миловидна, как кукла. Но, должно быть, сочла меня слишком нерешительным, пожала плечами и вернулась к своим партнерам.

Где в этот миг была Аврора? Я вообразил ее немного грустной, потом сразу же — веселой, как она купается в ванне или красит губы. Может быть, она фотографирует луну? Мне не хватало ее. Я включал и выключал мои воспоминания, как лампы.

В это время чужие люди передо мной были увлечены своим занятием. Это было беспорядочное наслаждение, с хрипами, смешными словами, возмущениями, стонами. Их тела сплетались в комической схватке. Каждый куда-нибудь лез ртом или руками. Содрогания, чудачества, ругательства озорные или похабные. Иногда они бросали на меня разгоревшиеся взгляды, я был частью того, что их возбуждало, я чувствовал, что их желание проходило через меня перед тем, как вернуться к ним, как ток, усиленный моим любопытством. Значит, это — главное? Этот дурман, окутывающий дух и тело? Эта схватка? Обе девицы сперва пылко набросились на американца, потом оставили его и продолжали свою игру, не заботясь о нем. Эта новая комбинация, по-видимому, доставляла им более глубокое удовольствие. Аврора никогда не делала ничего подобного? Я сожалел о том, что в этот гнусный момент подумал о ней — будто скомпрометировал ее. Но воспоминание о ней захватило меня так внезапно и живо, что я ждал, что она вот-вот войдет и скажет: «Добрый вечер, что ты здесь делаешь? Я не сомневалась, что тебе нравятся такого рода сцены… Ты мог бы сказать мне об этом…» Было очень жарко. И все, что творилось у меня перед глазами, накладывалось на мою горячку. Я отгонял видение иронически улыбавшейся Авроры, но оно то и дело возвращалось. «Действительно, ты мог бы мне сказать об этом… Я знаю много мужчин и женщин, которые любят, чтобы на них смотрели вот так…» Я хотел ее расспросить. Она прижала палец к моим губам.

Покончив со взаимными развлечениями, девицы пожелали хорошо поужинать. Американец согласился. Это, должно быть, был один из тех мужчин, которые просто получают удовольствие там, где его находят, и не считают себя обязанными делать из этого историю. Видя это все, я сожалел, что не часто имел дело с типами такого сорта. Я мог бы научиться отбрасывать стеснение. Освобождать себя от груза эмоций, которые были для меня тяжелее камней.

Но у меня не было желания задерживаться. Девица с кукольным лицом проводила меня до лифта. Она, без сомнения, нашла меня немного грустным и, будто желая проявить любезность, погладила меня и сказала что-то нежное. Мне эти слова показались благословением — даже не ожидал.

Однажды в Вильфранше перед закатом мой отец процитировал при мне фразу Паскаля, которую я привожу по памяти: «У любви достаточно света, чтобы осветить избранных ею, и достаточно тьмы, чтобы ослепить их». Эта фраза, которая мне всегда казалась загадочной, впечатлила мой детский ум. В ней грохотала страсть взрослых. Она обозначила ужасный горизонт, почти как последний суд, к которому каждый подходит в свое время и пытается оправдаться.

Аврора снимала всякие пустяки. Чайку. Тучи. Свою руку с сигаретой. Чашку кофе и фрукты, которые нам подали в порту. Эти фотографии взволновали меня самой своей незначительностью. Они были неопровержимым доказательством того, что я пережил. Печаль уже заставила меня сомневаться: было ли это? Я убедился: было! — на улице Кастильён, куда я вернулся от нечего делать. Эти фото мне говорили о минутах, уже отдалившихся во времени. Я рассматривал снимки один за другим. Я пил глотками остывшее в них счастье. Когда я пересекал Тюильри, мне казалось, что Аврора идет рядом. Она была нежной и внимательной. Как если бы нас ничто и никогда не разлучало.

Что невыносимо в воспоминаниях, так это то, что они всегда — пусть даже на миг — вливаются в лживое настоящее. Невозможно их принять, не поверив на минуту, будто они переносят тебя в другое время и что время это движется — даже если его уже нет. И невозможно их принять, не забыв на полминуты, что все, о чем они рассказывают, уже прошло, и они — лишь осколки мертвого прошлого.