Читать не надо! - Дубравка Угрешич

«Реальный напиток» кока-кола просуществовал уже добрую сотню лет. Он появился на свет в том же году, что и статуя Свободы. Стоит только задуматься, и мне начинает казаться, что эра «респекта» и «аутентичности» может продлиться немало лет. Возможно, демонстрация искренности достигнет такого уровня, что мы станем демонстрировать друг другу куски собственных пульсирующих сердец. Теперь уже авангардный прорыв культурного сопротивления не представляется возможным. Мы уже как будто не способны на «пощечину общественному вкусу». Да и, признаться, больше не найти четкой и ясной физиономии, куда бы ее залепить.

Недавно я выступала с публичным чтением. Я находилась среди «своих». Аудитория состояла не только из тех, кто знаком с художественным методом, но и из тех, кто его применяет на практике: художников и литераторов. Я прочла рассказ в духе черного юмора. Услышь его Альфред Жарри[21]с Даниилом Хармсом, они бы порадовались. И все же в тот вечер меня постиг полный провал. Ни единого смешка не услышала я от аудитории. Напротив, от моего рассказа всем сделалось грустно. Кто-то заметил, что мой рассказ — мощная аллегория недавней югославской войны. И все согласились.

— Что делать, — утешал меня один соотечественник, — видно, отныне до какого-то момента в необозримом будущем мы обречены на благородное страдание…

Вот и приехали! В итоге я решила сдаться. Аутентично сокрушенная мегасмертью леди Ди, в утешение пойманная на крючок мегашоу Опры в живом эфире, с последним мегабестселлером в руке, добровольно подстроившаяся под пульс мира, я посылаю в эфир слабые сигналы SOS последним уцелевшим протестующим миллиметром своего мозга. Возвращайтесь, циники, вам все простили!

1997

Я родилась в стране, которой больше нет, — в Югославии, в тот самый год, когда Тито произнес свое историческое «нет» Сталину (по крайней мере, так нам говорили учителя). Словом, я была зачата в знаменательный момент, в момент, когда было произнесено историческое «нет». Возможно, именно этот исторический момент и определил мой характер. Вместо того чтобы стать бодрой и послушной верноподданной, я росла упрямой и непокорной. И этим горжусь.

Историческое «нет» Сталину означало «да» импорту голливудских кинофильмов, и буквально через пять лет после этого повсюду в полуразрушенной Югославии был показан первый из них. Это было в 1953 году, фильм назывался «Опасна, если в воде», в главной роли — Эстер Уильяме. То была пора жизнерадостной социалистической физкультуры, «живых картин» (изображений и лозунгов, выложенных на траве стадиона юными телами югославских физкультурников), коллективного укрепления мускулов и непоколебимой веры в лучшее будущее.

Будучи голливудским олицетворением всего этого, Эстер Уильяме легко завоевала сердца югославского народа.

За всю мою жизнь я встретила только двоих людей с ямочкой на подбородке: это мой дед и Кирк Дуглас.

— Смотри-ка, — часто говорила мать, указывая на фотографию моего деда. — У дедушки на подбородке ямка. Как у Кирка Дугласа.

Моя мать была страстной любительницей кино, и благодаря этой ее страсти я с малых лет часами просиживала на жестких деревянных скамьях нашего провинциального кинотеатра.

Появление жевательной резинки на югославском рынке стало потрясающим событием, и не потому, что мы открыли для себя жвачку как новое занятие, а из-за крохотных изображений голливудских актеров на каждой обертке. Для меня, не имевшей в моем послевоенном детстве нормальных игрушек, эти картинки стали настоящим сокровищем, наверное потому, что ничего иного у нас не было. Мы собирали эти обертки, обменивались ими, вклеивали их в альбомчики. Думаю, мы знали больше имен голливудских кинозвезд, чем кинокритики того времени.

Много позже, когда дети моего поколения подросли, появились иные картинки: футболисты, персонажи комиксов, поп-звезды. Появились и настоящие игрушки, настоящие книжки с картинками и телевидение. Словом, прежде чем узнать, что такое настоящая кукла, я уже знала в лицо Кирка Дугласа.

Сейчас я уже не вспомню, но тогда, в моем голливудском детстве нам всем были точно известны адреса голливудских кинозвезд. Чаще всего дети писали Тони Кертису. Многие получили по почте его фото с автографом.

Я же стала обладательницей того, чего ни у кого не было: письма от Кирка Дугласа и его фотографии с подписью. Настоящего письма на неведомом английском языке, подписанного им самим.

Я так никогда и не узнала, что писал мне Кирк Дуглас в том письме. Я потеряла письмо до того, как выучила английский.

Потом забылся и Кирк Дуглас. Потом к нам в страну приехало несколько знаменитых кинозвезд. Играли они в основном немцев, реже — парижан. Самым известным из них был Ричард Бартон, он сыграл Тито в одном югославском фильме.

Мое «голливудское» детство прошло, как детская корь, словно бы и не оставив по себе следа. Шло время, я стала писательницей. И я, наверное, могла бы и не вспомнить про Кирка Дугласа, если б не попался мне недавно в руки один журнал в глянцевой обложке. В нем я обнаружила интервью с уже очень и очень пожилым актером.

Я узнала, что Кирк Дуглас только что закончил свою шестую книжку — «Путь к вершине: мой поиск смысла». Поясняя название, известный актер сказал: «По-моему, вся наша жизнь — это постоянный путь к вершине». Стареющий актер пояснил, что шесть лет тому назад, выжив после катастрофы и перелома позвоночника, он ощутил потребность написать эту книгу. «Пишу я обычно утром. Заношу свои мысли на нотную бумагу. Потом моя помощница Урайла перепечатывает это на компьютере, редактирует, после чего я все снова внимательно читаю и сам удивляюсь: как здорово написано…» — делился с читателями Кирк Дуглас.

Я читала эти строчки, и внезапно непонятная тоска охватила меня. Я попыталась вспомнить изображение Кирка Дугласа на жвачной обертке. Попыталась восстановить свое детское восхищение тем далеким миром. Мне захотелось хоть на миг возвратиться в то время, когда актеры были просто актерами, не писателями. Захотелось снова попасть в то время, когда я жадно поглощала произведения писателей, которые были настоящими писателями, не актерами. И тут мою грусть взорвал внутренний протест. Он возник из внезапного острого ощущения времени, в котором я живу. От мысли, что все в этом мире сделались писателями, что литература больше уже не та горная вершина, к которой я стремилась долгие годы, движимая романтическим убеждением, будто она подвластна упорным и посвященным и потому лишь литераторы-скалолазы заслуживают права писать.

Но вот внутренний протест неожиданно сменился ощущением какой-то непостижимой исключительности. Разве это не чудо, спрашивала я себя, — из глубин провинциальной киношки вознестись к вершинам, где обитают актеры и писатели, — вот и я пишу, как сам Кирк Дуглас! И когда у меня от всех этих метафорических восхождений к вершинам перед глазами поплыли круги, мне вдруг подумалось, что я так никогда и не узнаю, что же написал мне Кирк Дуглас в том письме, которое я так глупо посеяла. Я ощутила внезапный порыв ответить ему, как-то выразить ощущение грандиозности этого поистине исторического момента: