На прощанье я скажу - Джонатан Троппер

Когда долго лежишь в больничной койке, кажется, что разучился ходить. Он не так уж многое умеет, и с этой способностью расставаться не намерен. Линолеум на полу обжигает его ступни холодом, но кондиционер кажется легким бризом, обвевающим бедра и задницу, оголенную там, где не сходятся полы дурацкого больничного халата. Он останавливается на минуту, подвести итоги. Все тело ломит, но не больше, чем когда он по утрам вылезает из собственной постели.

Кровь, когда он вынимает иглу капельницы, застает его врасплох, взметываясь из запястья красивой дугой, и чертит короткую красную линию на халате, прежде чем он успевает заткнуть дырку другой рукой. Кто бы мог подумать, что в нем еще столько жизни? Он достает из ящика кусок бинта и прикладывает к запястью.

Он высовывается из палаты и вглядывается в коридор. Они все кучкуются в зоне ожидания, что в самом конце, сидят и стоят вокруг двух кушеток и мягкого кресла. Приехала Руби — идеальная жена его идеального брата Чака, и теперь вьется вокруг Элейн, как будто на кону — все семейное наследство. Неблагородная мысль. Руби всегда была очень добра к нему, и не ее вина, что доброта для него — всего лишь одна из разновидностей яда.

— Вся банда в сборе, а?

— Привет, Джек.

Он неслышно подошел к Сильверу и ждал, когда его заметят. Излюбленный номер.

— Прямо не протолкнуться.

Они смотрят туда, на бывшую жену Сильвера и ее жениха, на беременную Кейси, на его идеальных брата и невестку, на стареющих родителей. Все они здесь из-за него, но всем им там вполне неплохо и без него. История показывает: так оно всегда и происходит.

— Оливер паркует машину, — говорит Джек.

— Скажи, чтобы не выключал мотор.

Джек вскидывает брови и оглядывает Сильвера в его больничном одеянии.

— Мы что — линяем?

— Да.

— Это разумно?

— Нет.

Джек качает головой, улыбается, достает мобильный.

— Круто.

В машине по дороге домой Дениз тихо плачет на переднем сиденье. Кейси больше не может это выносить. Она любит ее, но годы, проведенные в статусе матери-одиночки, выработали у Дениз устоявшийся комплекс мученицы, и теперь ей кажется, что проблемы у других возникают исключительно для того, чтобы лечь на ее плечи еще более тяжким бременем.

— Господи, мам, может, все-таки перестанешь?

— Прости, если беременность моей дочери-подростка меня расстраивает.

— Тебе не приходило в голову, что меня она тоже расстраивает?

— Конечно. Просто… ну как ты могла? Ты же про все это знаешь и понимаешь.

— Это произошло случайно, разумеется.

— У тебя случайно был незащищенный секс?

— Тебе станет легче, если я скажу, что меня изнасиловали?

— Не смей так говорить.

— Я только пытаюсь понять, при каком раскладе ты бы начала сочувствовать мне, а не себе.

— Думаю, мы все тут отчасти виноваты, — говорит Рич.

— Поверь, я очень тебе сочувствую, — произносит Дениз тоном, от которого у Кейси неизменно возникает желание сжечь всех напалмом.

— Дениз, — тихо одергивает ее Рич.

— Папа куда правильнее тебя все это воспринял. — Кейси наблюдает, как это замечание приземляется, как брошенная граната.

Дениз оборачивается к Кейси, гневно таращит на нее глаза.

— Даже не сомневаюсь. Все просрать — в этом Сильвер дока. Должно быть, он страшно счастлив был увидеть, как недалеко яблоко от яблони укатилось.

— Ну, он не стал все на себя перетягивать, в отличие от некоторых.

— Так иди и живи с ним. Уверена, вы вдвоем… нет, пардон, втроем — будете очень счастливы.

— Мы все сейчас расстроены… — снова пытается сгладить все Рич.

— Рич! — орет на него Дениз. — Ради бога, просто заткнись и веди машину!

Он умирает. Возможно. Тут все не до конца ясно. Несколько минут он пытается продраться сквозь клубок запутанных мыслей, пытается понять, что же он чувствует. Он как будто не напуган и даже не жутко расстроен. Конечно, кое-какие сожаления имеются, но они были и когда он не умирал. Пожалуй, самая сильная эмоция — облегчение.

Они сидит за письменным столом, оглядывая свою дрянную квартирку из двух спален, Г-образной гостиной, она же столовая, и открытой кухни. Грязный коричневый ковер с залысинами и пятнами, паркет, остро нуждающийся в циклевке. Диван перед телевизором продавлен в том месте, где он провел последние семь лет, упиваясь жалостью к себе и утоляя печаль пивом и телевизором. Единственное украшение на стене — здоровенная картина с видом на океан, что висит в гостиной (ее по понятным причинам оставили здесь предыдущие съемщики), и вставленная в рамочку фотография его с шестилетней Кейси. Она сидит у него на коленях и смеется — он щекотал ее, когда Дениз снимала, она маленькая и ладная в своих шортах и майке, а он строен и все еще осмеливается не терять надежды и еще пока не предал ее, и глядеть на это так больно, что он старается на нее не смотреть. Вторая спальня предназначалась для нее. Он покрасил стены в розовый и купил покрывало с феей Динь-Динь, но Кейси так ни разу там и не переночевала, так что комната постепенно превратилась в свалку старых частей ударной установки: треног, барабанных обтяжек и обручей, нот и педалей — всего того, чем он уже давно не пользовался. Ему трудно расстаться с этим добром, он уверен, что, стоит это выкинуть, как ему начнет этого недоставать. И — да, он сознает всю иронию ситуации.

Окна гостиной выходят на автостраду 9, где дни напролет можно наблюдать мамочек с окраин, которые садятся или вылезают из своих минивэнов, забирают вещи из химчистки, покупают продукты в корейских овощных лавках, заказывают навынос китайскую, японскую или тайскую еду Окраины без азиатов, наверное, просто бы не выжили. И кто будет делать все то же через двадцать лет, когда их дети станут докторами или управляющими хедж-фондов? С заходом солнца мамочки исчезают, отправляясь по домам готовить ужин, заниматься хозяйством и забирать мужей с железнодорожной станции, и на закате жизнь всегда на время замирает, возникает момент затишья, знаменующий кончину очередного дня. Потом автострада 9 снова оживает, теперь ее наводняют группы юнцов, которые гоняют на своих скейтбордах и пытаются разжиться пивом в магазине или минимаркете, да студенты, которые осаждают горящие неоном сетевые рестораны и бары, как раз пробуждающиеся ближе к ночи. Он может часами до полного отупения пялиться в окно, наблюдая обрывки будничных человеческих драм, что разыгрываются на тротуарах и парковках, людей, поглощенных самим процессом жизни, несмотря на то что его собственная явно вышла на финишную прямую.

Он потирает запястье там, где вытащил иглу от капельницы, и только сейчас понимает, что все еще не снял больничный браслет. Срывает его и кидает на старый дубовый стол, купленный пару лет назад у пожилой пары, которая продавала дом, чтобы переехать поближе к детям и внукам. Жена, миниатюрная, тоненькая, как тростинка, продемонстрировала ему углы стола, на которых виднелись инициалы каждого из ее четырех отпрысков, вырезанные ими много лет назад. Она считала, что это добавляет столу цены. Сильвер полагал, что это повод для скидки. Они сговорились на семидесяти пяти долларах и доставке до дома вместе с Сильвером в кузове мужниного автомобиля.