Ренуар - Паскаль Бонафу

Другое, гораздо более серьёзное известие потрясло Ренуара. Он узнал о смерти Базиля. Младший лейтенант третьего полка зуавов Базиль был убит в Бон-ла-Роланде 28 ноября 1870 года… Ренуар всегда вспоминал о нём с огромной грустью как о «таком чистом, подлинном рыцаре, друге моей юности». Мог ли Ренуар вернуться на улицу Висконти? Портрет Базиля, написанный им там, был первой из его работ, отмеченной Мане. «Так как перед каждой из моих картин Мане повторял: “Нет, это уже не портрет Базиля”, — это позволило мне предположить, что по меньшей мере хотя бы один раз я написал что-то не так уж плохо». Артиллерийские снаряды регулярно падали на квартал, что заставило Ренуара переехать. Но так как он был очень привязан к левому берегу Сены, то переселился совсем недалеко: он нашёл комнату на углу улицы Драгон.

Ренуар снова начал писать. Он пишет портрет Рафы, возлюбленной Эдмона Мэтра. Хотя она так никогда и не стала женой Мэтра, а её настоящее имя — Камилла, её называли и всегда будут называть Рафа Мэтр… Ренуар написал её в белом шёлковом платье, стоящей около клетки с одним из её любимых попугаев, перед окном, с японским веером в руке. Возможно, он позаимствовал у кого-то этот веер для натюрморта с букетом, где изобразил его перед гравюрой Мане, подражая Веласкесу.

И Ренуар снова стал работать на пленэре, не осознавая, какому риску подвергает себя. Однажды он писал на террасе Фойланов в Тюильри. Офицер подошёл к нему и предупредил: его люди уверены, что его занятие живописью — всего лишь чистое притворство, а на самом деле он шпион и составляет карту местности, чтобы представить её в Версаль. Было бы лучше, если бы он поскорее убрался. «Мне не нужно было повторять это дважды. Я поспешил удалиться и был счастлив, что так легко отделался». В Париже во время Коммуны он навестил Курбе, который, как ему показалось, не думал ни о чём, кроме разрушения Вандомской колонны. Ренуар понял, что здесь стало невозможно писать. Это же подтверждал и другой произошедший с ним случай, чуть не закончившийся трагически. Прохожие окружили офицера и стали доказывать ему, что, вне всякого сомнения, так называемый художник — шпион, которого нужно немедленно бросить в Сену. «Ведь топят же маленьких котят, а они причиняют гораздо меньше вреда, чем он», — доказывала старая дама. Но тут кто-то предложил отвести его в мэрию шестого округа, где круглые сутки дежурит взвод для расстрела шпионов. Окружённый толпой Ренуар был препровождён в мэрию. И там неожиданно его спас случай: он увидел проходящего мимо Рауля Риго, «выглядевшего превосходно, в мундире, подпоясанном трёхцветным шарфом, в сопровождении генерального штаба в великолепной военной форме».

Это был тот самый журналист «Ла Марсельезы», который, преследуемый имперской полицией, прятался в лесу Фонтенбло и которого Ренуар спрятал в Марлотт. Теперь он стал префектом полиции. Риго узнал Ренуара и обнял его. В другой раз Ренуар вспоминал, что явился в префектуру и попросился на приём к господину Риго, чем вызвал подозрение: «Что это ещё за господин? Мы знаем только гражданина Риго». Несмотря на совершённую им оплошность, революционные чиновники согласились передать гражданину префекту записку, где Ренуар задал вопрос: «Помните ли Вы Марлотт?» Несколько минут спустя появился сам гражданин Риго и заключил Ренуара в объятия.

Оба варианта рассказа об этой истории заканчиваются одинаково — Риго отдаёт приказ: «Пусть исполнят “Марсельезу” для гражданина Ренуара!» Немного позже он оформил художнику пропуск, чтобы тот мог навещать своих родителей в Лувесьенне, дав при этом совет: «Если случится, что Вас схватят версальцы, ни в коем случае не показывайте этот пропуск. Они расстреляют Вас на месте».

В Лувесьенне он встретился с князем Бибеско, и тот обеспечил его пропуском версальцев. В результате Ренуару оставалось только осторожно курсировать между Парижем и Лувесьенном по одному и тому же саду в конце улицы Вожирар, где противостояли федеральные войска и версальцы и где в дупле дерева он прятал один пропуск и доставал другой…

В Лувесьенне одна дама, заказавшая два портрета, свой и дочери, и заплатив, как условились, 300 франков, позволила себе высказать пожелание: «Если бы Вы ещё немного дописали лицо…» Ренуар пообещал себе учесть его и в дальнейшем не забывать.

Ночью 24 мая с высоты акведука Лувесьенна Ренуар наблюдал горящий Париж. Пожары начались с момента ввода войск версальцев в Париж через потайной проход в предместье Пуа-дю-Жур. Казалось, что горит Тюильри. Его приводила в отчаяние мысль о том, что может сгореть Лувр. Но Лувр, к счастью, уцелел…

Мог ли Ренуар, вернувшийся в Париж, где повсюду были пепел и кровь после этой Кровавой недели, всё ещё думать о живописи? Сражения, жестокие расправы и аресты смели Коммуну. «Это были безумцы, но в них был тот огонёк, который не гаснет».

«Если бы Вы ещё немного дописали лицо…» Ренуар именно к этому и стремился. Ему нужны были новые модели, а не только отец, портрет которого он недавно написал, или Мэтр, позировавший ему лёжа, с газетой в руке, или снова его подруга Рафа… За портреты ему платили, если такое случалось, всего несколько сот франков. Этого не хватало даже на покупку красок. Ему приходилось экономить на еде и довольствоваться скромной мастерской на улице Нотр-Дам-де-Шан… Она была расположена довольно далеко от того места, где теперь встречались художники, вернувшиеся в израненный Париж. «После 1870 года они покинули кафе “Гербуа”. Они теперь предпочитали, до 1878 года, кафе “Новые Афины”». Это заведение располагалось на другом конце Парижа, на правом берегу Сены, на площади Пигаль, у основания холма Монмартр.

На площади Пигаль художники сначала поочередно собирались то в «Дохлой крысе», то в «Новых Афинах». Но очень скоро именно второе кафе стало постоянным местом встреч тех, кого в шутку прозвали — независимо от них самих — «академией квартала Батиньоль». А «Новые Афины» стали называть «Кафе непримиримых»… Все единодушно согласились признать художника, гравёра, театрального драматурга Марселена Дебутена «президентом наших столов». Именно он привёл сюда Ренуара и его друга, журналиста Жоржа Ривьера. За несколько месяцев до войны в «Комеди Франсез» была поставлена его пьеса «Мориц Саксонский». Изменившаяся мода заставила Дебутена держать в столе другие свои драмы, написанные александрийским стихом… Но это не очень огорчало его, человека «огромной эрудиции, блестяще образованного, доброжелательного и приятного в обхождении».

Очень часто разгорались дискуссии между Малларме, Золя, Кастаньяри и Филиппом Бюрти, критиком «Ла Репюблик Франсез». Нередко к ним присоединялся Вилье де л’Иль-Адам. У него были «измождённое лицо, светлая бородка с желтоватым оттенком, тонкие белые руки, всегда в движении, высовывающиеся из широких рукавов старого редингота». Иногда его сопровождал Катюль Мендес, кого он называл Абрахам. А за соседним столом компания забавлялась сарказмом Форена, его эскизами, столь же язвительными, как и его слова. В другом конце зала протекала беседа между Жервексом, красивым, элегантным юношей, у которого государство купило одну из первых его картин, представленных в Салоне, Мане и Дега. «Они были тесно связаны. Они восхищались друг другом как художниками, и между ними установились тёплые дружеские отношения. Под несколько вульгарными манерами Мане Дега обнаружил человека очень образованного и “с принципами буржуа”, каким был он сам». Дега не упускает возможности произнести «несколько язвительных слов в адрес своих современников. Он бросает их, словно стрелы, перемежая восклицаниями: “Каково! Что? Как?”, произнося их тоном добродушного человека, как будто он только что высказал самое точное и наименее злое мнение». Среди подобных замечаний Дега однажды бросил по поводу Ренуара: «Он пишет “клубками шерсти”», — подразумевая под этим, что он находит в живописи Ренуара некоторую «пушистость». В другой раз можно было увидеть, как Дега, остановившись перед несколькими холстами Ренуара, любовно поглаживал их, восклицая: «Надо же! Какая прекрасная фактура!»