Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона - Александр Холин

И все же сны были сюжетными. Лялька здорово умела их разгадывать, но она вот уже пару месяцев как потерялась в Земле Спасителя. Археологи всего подлунного снова кинулись в Палестину, потому что кто-то где-то под уцелевшей стеной Иерусалимского Храма опять нашёл подлинные апостольские Евангелия на «подлинной финской бумаге прошлогоднего выпуска Коткинского писчебуммаша»… – так Никита подтрунивал над женой, однако она была совершенно индифферентна к подобным шпилькам. Более того, прослышав про новые археологические находки, тут же без лишних обсуждений кинулась на передовую.

Из редких её посланий по Интернету, Никита узнал, что действительно нашли рукописи, действительно древние и что… и что жена задержится ещё совсем на чуть-чуть. Это значит, месяца три-четыре придётся жить холостяком, смотреть разноцветные дурацкие сны и мечтать о возвращении Ляльки, как о чём-то небывалом, несбыточном.

Возвернётся археологиня до дому до хаты, ан мужа-то и нетути: устроился на Канатчикову дачу сказочником по совместительству, сны свои Никит-царевичьи медсёстрам наизусть рассказывать, коль на бумагу ничего путного не ложится. Но и Ляльку тоже понять можно было. Любой человек, если он личность, должен относиться к своему делу серьёзно.

Поначалу Никита пытался отвадить жену от археологической страсти. Возможно потому, что заявлялась она из экспедиций совсем в неадекватном состоянии: исхудавшая, облезлая, пыльная, с нездоровым стеклянным блеском в глазах.

Её приходилось неделями отмачивать, оттирать в ванной, откармливать любимым карпом по-китайски, которого Никита отлично мог приготовить. Но только-только оборванка начинала превращаться во вполне цивильную принцессу, звучал рог Судьбы, она срывалась на очередные раскопы, все усилия мужа – хвосту под кот.

Вероятно, Никиту мучил обычный мужской эгоизм: «Скорей отдай мой каменный топор и шкур моих набедренных не тронь, Молчи! не вижу я тебя в упор, сиди там и поддерживай огонь». Когда-то Высоцкий спел свою песню с подковыркой всем семейным, но и сам попал под тот же топор.

Никита любил Ляльку, а любовь никогда не подразумевает дрессуру, скорее наоборот, самопожертвование и жена отвечала ему тем же. А в ответ на бурчание по поводу многочисленных экспедиций отрезала:

– Я ведь не мешаю тебе заниматься любимой литературой!? Если место друга занял твой Ангел, то и к нему я пока что претензий не имею. Заметь, я никогда не отнимала лиру у твоей второй жены Мельпомены, или у писателей другая муза?

– Вообще-то Эрато.

– Пусть Эрато, – усмехнулась Лялька. – Только она тоже женщина, и отнимая тебя на какое-то время, лишает меня уверенности, что ты ещё рядом, что можешь вернуться, а не остаться там, в запредельном Зазеркалье вместе с Эратой. Кстати, я одна, а у Эрато восемь сестёр – запросто помогут заманить тебя в силки. Им ещё твой Ангел не откажется помочь. Реально?

Потом его жена подошла к полке с книгами, вытащила какую-то, принялась листать и, наконец, найдя нужное, прочитала мужу:

– Я тут интересовалась пифагорейской школой и обнаружила там высказывание самого Пифагора, касающееся тебя. «Ваше собственное существо, ваша душа, не представляет ли микрокосм, малую Вселенную? Она полна бурь и несогласий. И задача в том, чтобы осуществить в ней единство гармонии. Лишь тогда Бог проникнет в ваше сознание, лишь тогда вы разделите Его власть и создадите из вашей воли жертвенник очага, алтарь Весты,[14]и трон Зевса».

Я люблю тебя, муж мой, но люби и ты меня вместе с моими археологическими выходками. Прими меня такой, какая есть, ведь я же тебя принимаю. Только тогда восстановится меж нами гармония, и богиня огня подчинится тебе безоговорочно. Научись не только брать, но и отдавать!

На это сказать было нечего, пришлось смириться. Недаром мудрецы говорят, что женщина, если она действительно женщина, всегда права и лишь человеку свойственно ошибаться.

А Никиту в гордом одиночестве ожидали глобальные перемены. Однажды банковый постоялец пришёл один без сопровождающей его постоянной компании красок и образов. Он заявился, или возник в комнате как простой человек, в джинсах, в свитерке, ничем не отличающийся от какого-нибудь случайного прохожего, раздвигающего в толпе могутным плечом обычные плечи хилых сотолпников.

Вот разве только глаза. Мало того, что глаза у Ангела были разного цвета, это Никита приметил сразу же, но они посеяли какое-то внутреннее неспокойствие, как будто приходилось висеть над пропастью, в межвременье, в ничегонеделании, ожидая неизвестно чего.

Кто-то из шибко мудрых изрёк в своё время исторически мудрёную фразу, что глаза-де – зеркало. Глаза Ангела действительно походили на зеркало. Ну, не совсем в прямом смысле, но на сухом лице, обрамлённом вьющимися тёмными волосами, вдруг вспыхивали два прозрачных родника, тоже разноцветных, и проваливались куда-то внутрь тебя, заглядывали в самое сокрытое, сокровенное.

Всё длилось полсекунды. Взгляд потухал, приглушённый пушистыми, как у девушки, ресницами. В то же время вся его напускная неприметность выпирала вовне. Ангел выглядел, будто сноп огня, рвущийся в окна из горящей квартиры. Такой физически ощутимый сгусток энергии Никите ещё никогда не удавалось обнаружить в человеческом теле. Только был ли он всё-таки человек, несмотря на все, применимые для человека, параметры?

Никита увидел его впервые таким вот простым, ощутимым, близким. Близким в буквальном смысле, потому что Ангел уселся во вращающееся кожаное кресло, стоящее в противоположном углу комнаты у компьютерного стола, молча смотрел на Никиту своими глубокими, разноцветными, почти человеческими глазами, казалось, молился.

Это длилось мгновение, час или год – время законсервировалось, заморозилось. Даже оконная занавеска перестала колыхаться от непрерывных форточных течений. Вероятно, просто не в силах трепыхнуться под волнами свежего воздуха, которые, в общем-то, тоже заморозились, вот разве что не затвердели только.

Никита лежал на тахте, укрытый тёплым пуховым одеялом, и не знал что делать. Чернышевского бы сюда – мелькнула крамольная мысль – он-то всегда знает: что делать и как поступить? Недаром, его одиозная одноимённая книжка послужила для большевиков бесплатным билетом в будущее.

Явь это или сон, поскольку грань между тем и другим настолько тонка, что человеку порой не под силу её ощутить.

Всё-таки это была явь.

Никита решил так потому, что Ангел оставил неподвижную позу сфинкса, моргнул, закинул ногу на ногу и сцепил руки на животе. Откуда он взялся? А, если раньше приходил только во сне, то, может, это тоже… только более ощутимо, осязаемо? Тонкий сон какой-нибудь? Или толстый? Интересно, бывают ли такие сны? Впрочем, снится же! Значит, всё-таки бывают.

– Никита-ста, – первым нарушил молчание Ангел, – я пришёл, чтобы показать тебе мир, который всегда существует в твоём мире, в котором существуешь ты, но не знаешь его. Ты живёшь, не живя, и существуешь, не существуя. Всё можно исправить в этом мире, если захочешь.