Адамантовый Ирмос, или Хроники онгона - Александр Холин

Так уж вышло, что ничего путного у чужих не получалось, кроме как отнять, разделить и разрушить. А когда дальновидные решения партии и правительства об уничтожении храма просочились за кремлёвские ворота, храм превратился в мученика, в памятник большевистскому варварству. Все его жалели, но никто слова не сказал в защиту. Боялись? Может быть. А, может, действительно верили, что придут другие, лучшие времена. Без царя и без Бога?!

Лишь несколько десятков столетних старух не хотели отдавать храм Божий на поругание басурманам. Их волоком утаскивали краснощёкие молодцы в кожанках и фуражках с голубыми околышами. Храм превратился в легенду. У этой истории удивительные корни: знаменитый создатель храма архитектор Тон – близкий родственник товарища Когановича, который перед нажатием рубильника, вызывавшего взрыв, сказанул историческую фразу: «Задерём подол матушке-России!».

Что поделать, чужие целых восемьдесят лет задирали подол великой державе. А нынешние реставраторы – те же мастера мастерка, циркуля и кожаного передника. Разве не парадокс? Нет, скорее – закономерность, потому что народ достоин своего правителя. И если те же чужие поныне продолжают разбазаривать державу, то виноваты в этом только мы, потомки, допустивших чужаков к власти.

Размышляя таким образом – благо, мешать было некому – Никита подошёл к заглавной храмовой калитке, которая кружевным кованым узором почти совсем не отличалась от ворот, и чуть было не наступил на человека, вольготно расположившегося тут же под забором. Человек, в лохмотьях, то ли пьяница, то ли юродивый, заворочался, заворчал и резко поднял голову на Никиту. Потом вдруг юродивый подал голос, будто ворон московский каркнул надтреснуто:

– Ишь, чё смотришь, смотришь! То ж на Бога ручонки сучишь, ножёнками топочешь. Сгубили Русь, антихристово семя, да не взять вам её, не взять, проклятые. Русь-от в поджидках не узрите. Ишь, чё вздумали: храм рушить, тугариново племя. Смотри, смотри! Не скоро ишшо новый-то построют. Антихрист и построит. Сам ломат – сам стройку заводить почнёт. А вона, лико чё, последыш евойный побежал. Ты тоже бежи, спасай поджидка… онгон тебя спалит…

Никита оглянулся и увидел в тени домов одинокую фигуру. Кто-то шёл со стороны Метростроевской. Тьфу ты, она давным-давно снова Остоженкой стала, только вот доходных домов здесь больше нет. Хотя, кто их знает, старых русских или новых деревенских? Многие пытаются что-то возродить, возвернуть да от большинства кроме делового шума ждать нечего: такова уж природа бездельников, шуму много – толку мало.

Низенький человек выписывал кренделя, будто крепко принявший за воротник, на ходу жестикулировал руками, помогая мыслям выстраиваться в нужную картину. Иногда он на секунду останавливался, хватал губами воздух, словно рыба, выброшенная на лёд, и спешил дальше, чтобы через десять-пятнадцать шагов снова ловить ртом уплывающие в темноту драгоценные пузырьки воздуха. Глаза его, навыкате, точь-в-точь как у откормленного зеркального карпа, шарили по ночным теням, по силуэтам домов, выискивая что-то своё, сокровенное. Может, он родом был из этих тёмных пятен, поэтому искал там поддержки, но тьме было не до одинокого сиротинушки.

Человек свернул на одну из арбатских улочек, ведущих к Манежной. Серые туши диких, но родственных теней поспешили спрятать его под своим пятнистым омофором, чтобы где-нибудь там, в глухом месте, накинуться голодной шакальей сворой, запутать-задушить, выпить беззащитную душу до донышка.

Обычно так поступают с человеком ночные тени. Что же искал этот, путаясь в перекрёстках знакомых улиц и задыхаясь от собственной печали?

Никита от нечего делать побрёл за человечком, который вдруг ни с того, ни с сего принялся сыпать отборными ругательствами в адрес какой-то Ирины, загубившей на корню его моложавую жисть. Видимо, во всём виноват был банальный бытовой «треугольник», только зачем же об этом сообщать той же темноте, жалуясь от бессилья и безысходности.

Чёрные арбатские подворотни слушали эти животные живописные словоизвержения, пропуская их сквозь вставные челюсти заборов, словно кит, фильтрующий планктон. У очередного сгустка тени человек остановился, будто налетев на невидимую преграду. Затем развернулся на сто восемьдесят, заковылял навстречу Никите, но, не дойдя нескольких метров, также резко остановился.

– Они, – человечек воткнул перст указующий в плавающую над головой темноту, – хотят строить храм. Храм Мира, Любви и Науки. А я их предал!

Ага, еще один строитель храмов. Но этот уже, поди-ка, с претензией на оригинальность, на несомненную благодарность потомков за одно только желание построить храм Мира, Любви и Науки. Интересно, кому молятся в таком храме, потому что эти три ипостаси в одной компании выглядели взаимоисключающими?

– А я их предал! – снова взвыл коротыш. – Я Ирину предал, потому что люблю! Потому что люблю, потому и предал. Я так люблю её, а она замуж выходит! Почему она решилась на такое, когда я люблю её?!

Как по волшебству левый рукав его пиджака сам собой вспыхнул лёгкими языками жёлто-голубого огня, будто пламя онгона, часть которого хранится в сердце любого человека, решило помочь страннику разобраться с жизнью. Сбивая рукой пламя, человечек кинулся в сторону и нырнул в парадное многоэтажного дома на Якиманке.

Никита, боясь упустить этого странника ночи, также поспешил в подъезд. А тот уже ломился в какую-то квартиру на первом этаже. Когда не открыли сразу же, он принялся колотить ногами в дверь, обтянутую чёрным, протертым во многих местах, дерматином. Странный человечек, вероятно, пробудил бы весь дом, кабы ему всё же не открыли.

На пороге стояла худая долговязая женщина в наброшенном на плечи поверх ночнушки сером платке со свалявшимся пухом. Она пыталась вникнуть в бессвязный фальцет ночного посетителя. У того из словесной абракадабры всё же вылепилось, наконец, связное:

– Мне Женю позовите! Позовите Женю мне! Его фамилия Моргенштерн. Позовите мне Женю.

– Я его мама, – спокойно и устало ответила женщина. – Жени сейчас нет дома. Но вы проходите, не стойте на пороге. Я чайник поставлю.

– Вы ничего не понимаете! – взвизгнул человечек. – Я их предал! За тридцать серебряников! За поцелуй Ирины! Мне Женю позовите! За поцелуй Ирины!..

Потом, снова забормотав что-то несуразное, странный гость вдруг подхватился и кинулся в ночь, в месиво хищных теней и страхов. В коридоре, позади женщины, сгрудились остальные обитатели коммуналки, разбуженные ночным вторжением.

– Кто это? – подал голос один из соседей.

– Женю арестовали? – буднично спросил другой.

Женина мама обернулась к соседям:

– Не волнуйтесь, ничего не случилось. Просто один Женин знакомый сошёл с ума.

– Сошёл с ума?! – вслух повторил за ней Никита. – Надо же!

Во всяком случае, ему было дико оставаться в этом мире, куда он попал по лёгкому приглашению Ангела. Может быть, в том прошлом времени, куда угодил Никита, москвичам было наплевать друг на друга, и аресты вместе с умопомешательством никого не удивляли. Но этот мир был, если он действительно был, каким-то картонным, даже нарисованным жирным углём на листке испачканного пространства. Как же люди в действительности смогут жить в такой неразберихе и смогут ли. Кому будет интересно читать книгу, с описанием безысходности, свалившейся ниоткуда и без всякой надежды найти спасение?