Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871 - Майкл Ховард

Таково было состояние военного планирования во Франции и Германии, когда в июле 1870 года как гром среди ясного неба разразился кризис кандидатуры Гогенцоллерна.

30 июня Эмиль Оливье, председатель правительства, объявил в Законодательном корпусе, что «не было такого периода, когда поддержание мира было гарантировано прочнее». Он не был одинок в своем оптимизме. 5 июля в Англии лорд Гренвиль, вступая в должность министра иностранных дел в первом кабинете г-на Гладстоуна, был проинформирован постоянным заместителем министра о том, что «он никогда в ходе своей деятельности не наблюдал такого затишья на международной арене». И все же проблема, нарушившая мир, была не нова. Испанцы начиная с революции, вспыхнувшей из-за не устраивавшей их королевы Изабеллы в 1868 году, были заняты поисками монарха, и имя Леопольда, кронпринца Гогенцоллерн-Зигмарингена, фигурировало среди первых в списке возможных кандидатов. Он был католиком, женатым на португальской принцессе, и являлся почтенным отцом семейства. Его брат Карл недавно принял корону Румынии. Его отношение к прусским Гогенцоллернам благотворно сказалось бы на ситуации в Европе, и поскольку в его жилах текла кровь Мюрата и Богарне, можно было надеяться, что и Наполеон III будет удовлетворен. Однако этим надеждам было суждено рухнуть. В сентябре 1869 года его главный испанский сторонник дон Эусебио ди Салазар навестил Леопольда и его отца, принца Карла Антона, чтобы представить ему все перечисленные и убедительные аргументы. Но принц не имел желания взойти на самый нестабильный в Европе трон, и Салазар вернулся от него ни с чем. В феврале 1870 года, однако, после дальнейшего сбора голосов агентами Бисмарка, маршал Прим, президент испанского Совета министров, снова отправил его в рамках официальной попытки повторить предложение и на сей раз попытался включить в список и Вильгельма I как союзника. Это был резкий жест. И Карл Антон, и Леопольд были дисциплинированными Гогенцоллернами, всегда готовыми последовать приказу из Берлина. Ни один из них до сей поры не изменил взглядов на непривлекательность этого замысла, но Леопольд написал Вильгельму I: «Я считаю своей обязанностью, как Гогенцоллерн и как солдат, подчиниться особому желанию Его Величества, нашего короля, принимая его указания как руководство линией моего поведения, если соображения большой политики, расширение властных границ и величие нашего дома потребуют этого».

Вильгельм I не считал восшествие на трон насущной необходимостью. У него не было желания видеть свою родню на шатких тронах, свержение которой он воспринял бы как личное унижение. Но реакция Бисмарка была другой. Он видел не только преимущества династической связи с Испанией, преимущества как коммерческие, так и военные, но и недостатки, неизбежно возникшие, окажись трон в руках стороны, недружелюбно настроенной к Пруссии. 28 мая 1870 года он пишет Карлу Антону довольно резкое письмо, указывающее на жизненно важную услугу, которую он окажет Германии, приняв трон для его сына. Карл Антон уступил, и его сын Леопольд, правда без особой охоты, тоже согласился. За Салазаром послали, и 19 июня Леопольд сообщил Вильгельму I, что решил внять призыву взойти на испанский трон. Вильгельм I, естественно, был задет тем, что переговоры по столь важному и семейному вопросу проводятся без его ведома или согласия, но все же одобрил решение Леопольда, «хотя с очень тяжелым сердцем». К 21 июня все было урегулировано, и Салазар телеграфировал добрые вести Приму.

Вильгельм I мог заявить и впоследствии заявил в преддверии агрессии французов, что, мол, рассматривал вопрос как частный и семейный и отнюдь не принуждал Леопольда принимать корону. Однако канцлер Бисмарк заявил в рейхстаге совершенно другое и не соответствовавшее действительности. Идея кандидатуры Гогенцоллерна, возможно, родилась в Испании, но всю предыдущую зиму Бисмарк активно продвигал ее. Но пыл Бисмарка решили охладить сами принцы Гогенцоллерны. Однако попытки Бисмарка не должны расцениваться, как считают многие французские (и не только французские) историки, как «ловушка», сознательно расставленная перед Францией. Бисмарк очень хорошо понимал, что Гогенцоллерн на троне Испании не будет приветствоваться Францией, но, если бы все пошло согласно его замыслу, восшествие на трон завершилось бы прежде, чем Наполеон III успел бы вмешаться. «Возможно, что мы наблюдаем мимолетное брожение во Франции, – писал он в июне одному из своих агентов в Испании, – и, без сомнения, необходимо избежать всего, что может усугубить его… несомненно, они будут вопить «это – интрига», они взъярятся на меня, но предлога для атаки им не найти». Как только выборы завершатся, у Франции уже не будет оснований для вмешательства, которое серьезно не затрагивало суверенитет испанцев, и Наполеон III будет вынужден, как в 1866 году, воспринять это как свершившийся факт.

На самом же деле все вышло вопреки расчетам, и все шло к тому, что если бы французы сохранили самообладание, то Бисмарк был бы публично пристыжен. Пока Салазар вел переговоры, Прим держал Кортеса в его длительной миссии в Мадриде до тех пор, пока новости о принятии Леопольдом предложения не открыли путь формальным выборам. 21 июня Салазар телеграфировал о том, что все хорошо, добавив, что вернется в Мадрид 26-го числа. При расшифровке указанной в телеграмме даты произошла ошибка – 26-е прочли как 9-е число, и вместо того, чтобы заставлять Кортеса изнемогать от жары впустую еще две недели в Мадриде, Прим отложил дела до осени[16]. В результате выборы проведены не были, пришлось бы дожидаться их следующего созыва, а из-за возникшей паузы все надежды на то, что попытка посадить на трон Леопольда останется в тайне, практически сводились на нет. Именно это и произошло – сведения об этом просочились наружу в течение нескольких дней после возвращения Салазара, и 2 июля Прим пытался сделать хорошую мину при плохой игре и официально сообщил французскому послу о том, что Леопольд готов принять корону.

Эта новость взбудоражила Париж. Было ясно, что канцлер Германии как минимум полгода плел паутину компрометирующей и разрушительной интриги, и французское правительство сочло себя глубоко оскорбленным. Герцог де Граммон, профессиональный дипломат, лишь недавно принявший руководство министерством иностранных дел, заявил британскому послу, что дело было «не чем иным, как оскорблением Франции». Вкрадчивое и, скорее всего, лживое утверждение фон Тиле, госсекретаря Бисмарка, о том, что «в той степени, в какой в этом вопросе заинтересовано прусское правительство, упомянутого вопроса вообще не существует», только подлило масла в огонь, накалив обстановку в Париже до опасных пределов. Другие державы Европы были в той же мере потрясены случившимся, которое «Таймс» заклеймила как «вульгарный и наглый государственный переворот в полном противоречии с принятой дипломатической практикой при решении таких вопросов», и если Граммон все же сумел сохранить лицо, действуя как представитель Священного союза, то Бисмарку, вероятно, было не так-то просто оправдать свои действия. Но Граммон не был Талейраном. Оливье и его коллеги были склонны к примирению, но императрица, рука которой водила рукой и пером Наполеона III в течение следующих десяти дней, ни с чем подобным примириться не желала. Лебёф заверил правительство, что армия готова сражаться, и 6 июля с одобрения императора Граммон зачитал заявление министров в Законодательном корпусе, которое наполнило восхищением сердца всех шовинистов. Признавая за испанцами право выбирать короля, он утверждал, что это право не распространялось на те случаи, когда выбор короля мог негативно повлиять на равновесие сил в Европе в ущерб Франции и «представлял опасность интересам и престижу Франции». «Для предотвращения этого, – продолжал он, – мы полагаемся и на мудрость немцев, и на дружбу испанцев. Но если все произойдет иначе, – продолжил он фразу, как ни странно, вставленную вполне мирным Оливье, – в таком случае, с опорой на вашу поддержку и поддержку страны, мы знаем, как исполнить наши обязательства без каких-либо колебаний или проявления слабости». Правое крыло и правая печать взревели от восторга, и Бисмарк, ознакомившись с текстом речи, прокомментировал ее следующим образом: «Это, конечно же, похоже на войну».