Особое чувство собственного ирландства - Пат Инголдзби

Когда люди говорят тебе что-то через стекло, очень важно всем своим видом показывать, что понимаешь каждое произносимое слово. Иначе они переключатся на оживленную пантомиму. Это гораздо хуже. Ни с того ни с сего бросятся шевелить пальцами и выделывать фигуры руками, и тебе захочется скользнуть под стол и сделать вид, что не знаешь этих людей.

Ни разу не смотрел «Сыграй»[65] — в отличие от многих других людей. Если кто-нибудь из смотревших оказывается рядом с тобой в купе, до них сообщения с перрона дойдут быстрее, чем до тебя. Не нравится мне мысль, что какой-то посторонний человек скажет мне: «Она говорит, что по-прежнему вас любит, несмотря ни на что».

Мне доводилось наблюдать чрезвычайно модную молодежь в ужасе от своих мамочек, разрушавших детям их стильный имидж сообщениями: «Не забудь помолиться… я тебе положила теплое исподнее, не забывай надевать — и с дурными компаниями не водись».

Сообщения в последнюю минуту невыносимо действуют на нервы. Те, которые передают, мча рядом с отходящим поездом, и не прекращают бешено жестикулировать, пока не кончится перрон. Вот о чем больше всего тревожишься.

Не стоит говорить детям что бы то ни было, если вы не готовы отвечать за свои слова. За обещанный мне в 1949 году паровоз обидно до сих пор. У меня свидетели есть и все такое. Станционный смотритель в Рахени[66] сказал, что подарит мне настоящий паровоз, если я выучу арифметику. Присутствовали два моих брата. Они все слышали.

Арифметику я, черт бы ее драл, выучил. Всю целиком. Но станционный смотритель свою часть сделки так и не выполнил. Сказал, что у них ни одного паровоза на складе не осталось. Отец купил мне целый пакет «бычьих глазок»[67], чтобы смягчить удар, но есть существенная разница между четвертью фунта конфет и здоровенным громовым локомотивом.

Я честно не подозревал, что та обида по-прежнему сидит у меня в глубоком подсознании. В темные мои дни я претерпел все мыслимые психотерапии. Психологи показывали мне разноцветные кляксы, напоминавшие единорогов, съедобные исповедальни и трехглавых римских пап. Но даже под глубоким гипнозом о паровозах я не заикался ни разу.

На прошлой неделе я принес домой долгоиграющую пластинку под названием «Звуки паровой эпохи»[68]. Мне последнее время было очень тревожно, и я надеялся, что эта запись, глядишь, поможет мне расслабиться. Начало стороны «А» не на шутку обеспокоило троих моих котов. Они и без того несколько переполошились от вида хозяина, улегшегося в затемненной комнате с зеленым флажком в кулаке.

Внезапно комната наполнилась блеянием овец и жизнерадостными птичьими трелями. Коты мои вполне разумно решили, что в доме битком призрачных овец и незримых дроздов. Попрятались наверху за водогреем, и, честно говоря, немудрено. Это произошло, когда экспресс зашипел и выпустил пар из одной аудиоколонки в другую, и я вдруг услышал голос, который распознал как свой собственный, и голос этот требовал локомотив, который мне обещали в 1949-м. «Хочу паровоз, сейчас же… Не хочу я карамельки, не хочу „бычьих глазок“… Хочу паровоз!»

Несправедливо. Тот станционный смотритель работал на Великой северной железной дороге[69]. Он дал мне слово и действовал при этом как официальный представитель железной дороги. Я не намереваюсь держаться неразумно. Подавать в суд на «Ирнрод Эрэн»[70], потому что они не виноваты. Да и нет у них, наверное, ни одного лишнего паровоза. Но я хочу паровоз. Я выучил арифметику. Если водится еще в мире порядочность и честность, паровоз мне достанется. Возможно, я никогда толком и не страдал от эндогенной депрессии. Может, если б тот человек сдержал в 1949 году свое слово, я бы вообще ни о чем не печалился.

* * *

На перронах 6 и 7 на вокзале Коннолли[71] ветер сдирает кожу заживо. Это унылое и безлюдное место, и стоишь там, ноги у тебя немеют, а глаза слезятся.

Какой-то человек со слезами на глазах сказал: «Правда же, лучше, чтоб поставили вдоль перрона пустые бочки из-под бензина, а в бочках чтоб дырки. Можно было б тогда разводить в них костры, сбиваться потеснее, петь теплые песни и жарить каштаны».

«Можно было б и картошку жарить, и водички вскипятить для чая, — сказала женщина, костерившая на чем свет стоит бумажные чашки, в какие тут наливают кофе. — У них такие хлипкие ручки, — заметила она, — и кофе плещет прямо на тебя. Пока пропитывает одежду насквозь, успевает остыть и морозит организм».

На перрон присел голубь, и его жахнуло ледяным воздухом. Голубь сунул голову под крыло и сказал, что больше никогда ее оттуда не вынет. Еще один голубь приземлился на пути и пошел в сторону Росслэра[72]. Думаю, там теплее, потому что Гольфстрим.

Один очень старый старик поклялся, что когда был очень молод, стоял он на этих же самых перронах. «Помню, было дело, гнал мимо личный поезд Царя России — то ли в Санкт-Петербург, то ли в Омск, не разберешь. И вилась вокруг того поезда метель, и неслись по следу его серые волки. Мы все сбились в кучу, распевали гимны и пытались помахать Царю, но руки у нас сделались такие хрупкие от стужи, что отпали и разбились о настил».

«Случается такое», — сказал еще один человек, все это время сидевший, потому что примерз к скамейке и не мог встать, пока не явился санитар и не освободил его при помощи паяльной лампы.