Забытый берег - Владимир Евдокимов

— Стоит ли? — спросил я, увидев бутылку.

— Эти слова мне не по кайфу, — заявил Харламов. — На тропе шабашки я могу всё! Я король!

— Слава, — вступила Лида. — А ещё будет варёная сгущёнка. Я сама варила! И орехи! С мёдом!

Харламов, плотно одетый, повернулся к Павлу и вновь стал ему что-то втолковывать. А именно вот что:

— Я предлагаю выявлять президента в конкурсе. Собрать надёжных ребят, и пусть состязаются.

Шахматы, стрельба из пистолета, диктант, правило буравчика, анатомия и физиология человека и так далее. А то что получается? Выборы! Борьба!

— Борьба нервов, — согласился Павел.

— Ошибся, плакаты глупые развесил — бац, голосов не собрал и до свиданья!

— До новых встреч!

— Подожди, Харламов, — вступил я, — но ведь в борьбе-то и должны быть победители! И побеждённые!

— Да я согласен! — Харламов как бы в сердцах бросил веточку ивы в огонь. — Конечно! Но и условия должны быть для всех равными, сбалансированными. Как это сделать?

Вокруг костра светились красные физиономии, их обладатели вели глупый мужской разговор, и от этого всё происходящее казалось правильным.

— Да, — вспомнил я, — это верно. Вот тебя начальство вышибло в отпуск без сохранения содержания, и ты едешь калымить. А оно в это время прокручивает твои деньги в банке, списывает мебель, машины и оборудование. Часть продаёт, а часть отвозит к себе на дачи. Как это сбалансировать?

— Так я об этом и говорю! — вспылил Харламов. — Чтобы был конкурс!

— А судьи кто? — тихо поинтересовался Павел.

— Народ!

— Народу выкатить бочку шмурдяка, — сказал я, — он и угомонится!

Павел вздохнул, и круглое его лицо застыло в сожалении.

— Что такое шмурдяк? — спросила Лида.

— Слёзы Мичурина, — пояснил я и широко улыбнулся.

— Но-но, — встревожился Харламов, — разговорились!

— Но, Валера…

— Тебе об этом знать не надо. Ты уху вари!

— Сейчас будет готова! — обрадовалась Лида. — Настоящая уха! Как здорово! А я и не знала, что надо пшено бросать.

— Откуда рыба? — спросил я.

— Король шабашки уклеек в проливе наловил, — шёпотом, но глядя на Харламова, пояснил Павел.

— И ершей! Мне всё по плечу!

Из кустов появился довольный Виктор — он нёс большую охапку хвороста.

Так мы и ходили, готовили место, мазались от комаров пахнущей спиртом жидкостью, суетились, костёр пускал искры, дрова шипели, тенькали, потрескивали, и до того это было хорошо, до того удивительно, что я умилился. Да когда же, в самом деле, в какие это времена сидел я у костра в тихом, далёком от людей месте? Ночью? На острове? Чудо из чудес — кругом деревни, напротив целый город, по Волге плывут суда, всё это вокруг, рядом, через нас, а у нас тишина, мы здесь, и нас нет.

— Итак! — подняв кружку, начал радостный Харламов. — За нашу славную встречу! За вас, мужики, за нас, за Волгу, за всё!

Выпили и стали хлебать уху. И я потихоньку соображал. Прекрасная Волга и чудесный вечер. Но мы не только знали о кладе, мы уже колышек вбили в то место, где он лежит. Приятно сидеть у костра, а когда это прекратится?

Харламов захотел разлить оставшуюся водку: Павел не дал.

— Своему другу Бабкину оставь. Так и напиши на этикетке: Бабкину! Какая у тебя водка?

Романов глянул, ответил:

— «Привет»!

— Привет Бабкину!

Я тоже посмотрел на этикетку и блеснул эрудицией:

— «Привет» написано латынью, priviet. Поэтому и надпись должна быть латинской. По-молдавски, например, если сказать — кому, то используют не окончание, а предлог. Мы говорим — кому? Бабкину! У! А они в таких случаях говорят — луй! Луй Бабкин!

— И что это значит? — не понял Харламов.

— То и значит, что Бабкину. Но по-молдавски, на латинице.

— А точно луй?

— Пиши! Закрывай бутылку и пиши на этикетке под словом priviet — lui Babkin.

Харламов закрутил пробку, вытащил из кармана авторучку, старательно стал писать. Лида смотрела на него с умилением.

— Вот! Priviet lui Babkin!

Он бросил бутылку под куст, а я подумал, что Бабкин завтра и явится. Что, не найдёт нас? Луй…

Лида наделала бутербродов с варёной сгущенкой, и мы долго пили чай. Виктор разговорил Лиду, и она рассказывала о французской реке Луаре, о красивой долине, о замках и каналах. Орлеан, оказалось, стоит на Луаре, а я и не знал. Рассказывая, она стала светской дамой, и плавный жест рукой, показывающий, какое у Луары плавное течение, меня порадовал. И я всех потащил на берег — купаться.

Купались долго.

Непонятно, когда начался дождь, мелкий, несмышлёный. Не сразу его и заметили, а когда вышли из воды, песок на берегу оказался тёплым, а полотенца влажными. Мы растирались и смотрели на воду.

Открыв утром глаза, я увидел брезентовый верх палатки и на нём тень от неподвижной ивы. Кто-то кричал со стороны ухвостья. Я выбрался из палатки и отправился умываться. Часы показывали начало седьмого.

Вернувшись, я обсыхал и умилялся, глядя на Харламова и Лиду. Он уже окунулся, Лида лишь собиралась, стояла в купальнике с полотенцем через плечо и негодовала:

— Не приставай ко мне! Я пить хочу! Зачем ты кричал? Я устала. Где здесь туалет? У меня голова болит! Дай мне сигарету!

— Доброе утро, Лида! — сказал я.

— Доброе утро! — Лида расцвела и, взмахнув полотенцем, отправилась к проливу.

Её крупное тело в купальнике с округлостями, освещенными утренним солнцем, с непринуждённой грацией удалялось к реке.

— Ты кричал? — спросил я Харламова.

— Я. Там Бабкин приплыл. Он часа через два придёт. Сейчас на горы полез.

— Я сплаваю за водой к ручью, а ты готовь костёр. Умеешь разжигать костёр?

— Что? Да я пять лещей вытянул, пока вы дрыхли!

— Так, может, ты и на открытие успел?

— Какое открытие?

— Пивной бочки!

Выплывая затем из пролива на акваторию коридора, я увидел Лиду. Она плыла на спине в сторону Покровских островов. Мелко молотя по воде полными ногами и более не двигая ничем, она походила на ленивую торпеду.

Вернувшись на остров, я проверил донки.

«Милые, добрые ребята и девица-красавица: пусть они радуются жизни, — думал я. — Но не здесь! Пусть они отправятся в путь! В Казань, Ульяновск, в Сызрань! А мы наконец возьмём клад!»