Операция "Драконьи яйца" - Василиса Раса

Трудность всей затеи заключалась в том, что драконы не размножались в неволе и по указке. И даже в далёких отпрысках их свободолюбивая кровь проявлялась совершенной бесполезностью политических и прочих насильственных браков — потомство просто не появлялось.

Поэтому единственной возможностью образовать пары было собрать этих детей вместе, в первую очередь для их безопасности, обучить и надеяться, что они смогут найти общий язык, не поубивав конкурентов.

Должны были… По мнению Мария, драконье чутьё само должно было притянуть их друг к другу. А уж после Ратицкая академия с радостью примет и взрастит все последствия этих союзов. И опять образует, и ещё раз взрастит. И так до бесконечности.

От проекта сильно несло курятником, но кто в здравом уме будет спорить с императором? Тем более так сильно вдохновлённым затеей. Сешень и не спорил, про себя нежно называя свой людный теперь родовой замок — драконятней.

Вобще Моравицкий неожиданно проникся идеей Мария, в полной мере признавая её возмутительную амбициозность, но и соразмерную ей, если не бОльшую, опасность. Если бы хоть одна непосвящённая живая душа узнала, что здесь собраны потенциальные драконы, уничтожить детей вместе с Журавлём и всей Ратицей ничего бы не стоило.

Поэтому им были нужны действующие маги. Боевые. С опытом настоящих военных операций, благо, таких после последней короткой войны было довольно. Так у них появились Павен и Боржек с Нинандрой.

Всё хозяйственное устройство Журавля было подчинено ей, вместе с домовыми гномами, связанными кровной клятвой молчания и занятыми на обеспечении порядка на кухне.

Курсы студиозусов были маленькими, почти камерными. И объяснялось для всех это тем, что в Ратицу попадали лучшие из лучших по личному приглашению императорского просветительского совета. К слову, в самом совете об этом ничего не было известно.

Факультеты формировались, исходя из традиционных драконьих магических предпочтений. Они всегда были лучшими менталистами, портальщиками, артефакторами и лекарями, обычно в равной степени владеющими всеми дисциплинами, но особенно расположенными к какой-то одной.

Казалось, Марий продумал всё, а Моравицкий с Палицей предусмотрели и додумали остальное. Замок, принадлежащий Сешеню по праву крови, и, естественно, Марию по праву государя, перестроили и укрепили, сформировали три степени защиты, обеспечили полную секретность, добыли лучших из лучших, надёжнейших специалистов, потому что учиться у кого-то ещё эти дети не стали бы. И даже первые влюблённые парочки начали появляться в коридорах.

Но тревога Сешеня всё равно беспричинно росла.

Самый фатальный провал случился бы, если о том, что они содержатся здесь, как несушки на развод, узнали бы сами студиозусы. Это было бы действительно катастрофой. Моравицкий задержался настороженным взглядом за неровно мерцающие окна мужского крыла, пытаясь различить хоть какие-то звуки.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Тишина стояла такая, что даже ночные сверчки не спешили её нарушать. А может, они просто уже попрятались от холодов в замок. Сешень приблизился вплотную к крылу, вслушиваясь в оглушающее безмолвие, подозрительно напоминавшее полог тишины.

Вечеринку, наверное, устроили, подумал куратор боевиков, скрываясь в тени Вечного Платана.

Постоит, понаблюдает. Заодно подумает.

Платан действительно был очень старым и очень большим. Едва ли не ровесник самого замка, он великодушно раскидывал едкие семена и широкие листья и сорил тонкой целебной корой, снабжая лекарей сырьём для настоек и зелий почти от всего на свете. От прыщей, от натужного живота, от женской головной боли…

Сейчас Вечный Платан был самым старым живым существом, обитавшим в замке. Сешень, бывало, захаживал к нему, как к старшему родственнику. То ли, чтобы в голове прояснилось, то ли пожаловаться.

Эта призрачная связь с предками через знавшее их когда-то дерево одновременно смешила его и волновала. Рядом с Платаном отчётливо ощущалась собственная временность, мимолётность. Но смотреть на жизнь с позиции вечности, которую олицетворяло для Сешеня это огромное, корявое дерево, оказалось полезным — во всём происходящем виделся Замысел. Невидимый смертным, глубокий, ведущий к чему-то глобальному смысл.

Сешень хмыкнул. Эк его пробрало.

Он помнил Платан с детства, когда увитый вьюнами замок был заброшен и пуст, и с центральной башни строго взирал на мальчишку Странник, сжимавший в ладони копьё. То самое, на котором держалась защита замка, и которая сейчас барахлила.

Как бы то ни было, после молчаливого общения с платаном Сешеню всегда становилось легче на сердце и чётче в мозгах. Вот как сейчас. Куратор боевиков похлопал старого друга по пятнистому стволу, благодаря за отрезвляющую помощь.

— Магистр Моравиц! Сешень! — услышал он дребезжащий голос Боржека, — Я видел, вы здесь, у нас экстренная… — артефактор удержался за ствол Вечного, силясь справиться с одышкой, и едва слышно прошептал: — …С…ситуация.

Моравицкий обернулся, в полной мере сознавая, что вот то самое оно, о котором настойчиво ныло чутьё, и даже не стал тратить время на расшаркивания, просто коротко спросил:

— Кто? Левек?

— Что Левек? — куратор артефакторов приблизил рыхлое лицо к груди Сешеня, слегка покачнувшись, — Ничего не понимаю.

— Пропал, — сказал с надеждой, что его сейчас успокоят.

Но профессор, продемонстрировав просто-таки верблюжью невосприимчивость и тугоухость, отмахнулся:

— Да нет, ну какой Левек, что вы? Причем тут Левек?! Копьё пропало! У нас пропало копьё! — Боржек, к ужасу Сешеня, с размаху хлопнулся затылком о махрявящийся ствол Платана и тонко жалобно вскрикнул.

— Копьё? Какое копьё? Тёмного Владыки что ли? — Моравицкий коротко обернулся в сторону центрального портика замка, но в густых сумерках ничего было не разглядеть.

И что значит, пропало? Контур — вон он, стоит целёхонький, крепенький. И, бесы, где всё-таки Левек?

— Идёмте! — Боржек ткнул Сешеня зонтиком в ребро, одновременно дёрнув за ворот пиджака и охнул. От дурного предчувствия у Моравицкого ощутимо заныла печень. — Марий, помилуйте вечные боги… — отчаянно покаялся небесам в недостаточности пиетета Боржек, закатив глаза, — Марий нас убьёт.