Возвращаясь к себе - Елена Катасонова

— Да-а-а, — с завистью тянет Дима. — Вам-то хорошо: у вас все в прошлом.

— Так уж и все? — вскидывает бровь Иван Николаевич. — Не скажи… Ну, ладно, отправимся восвояси: кончилась небось идиотская эта реклама.

Залпом выпивает он еще стакан воды и возвращается к телевизору. Дима смотрит на закрывающуюся дверь невидящим взглядом.

— Ты чего? — спрашивает Костя.

— Концовка пришла.

— Какая концовка? Куда пришла?

— Концовка стиха. А пришла, естественно, в голову.

— Читай! — распоряжается Костя.

И вместо счастья будет бешеный

Порыв безумия души…

Как погребения повешенный,

Я жду тебя в людской глуши.

— Эко хватил! — не одобряет концовки Костя. — Уж и «повешенный»… Не очень-то поэтично.

— Что бы ты понимал! — вспыхивает Дима и, отшвырнув от себя стул, начинает бегать по кухне, стукаясь об углы. — Это же не стихи какой-нибудь графини Ростопчиной.

— По-моему, она была княгиней, — думает вслух Костя. — «Какой-нибудь»… Скажешь тоже…

— Какая разница! Графиня, княгиня… Короче, это не салонная лирика.

— Сдаюсь, сдаюсь, — поднимает руки Костя. — А о моем предложении все-таки ты подумай.

— О каком предложении? — непонимающе хмурит густые брови Дима.

— «Уж эти мне поэты», как говаривал Евгений Онегин. Живешь в мире грез, а реальная жизнь…

— Выражайтесь яснее, — подражая Геннадьевичу, велит Дима.

— Я говорю о хате, — терпеливо напоминает Костя. — И, повторяю, мужчина должен сделать первый шаг, понял?

В черных глазах Димы самый настоящий страх.

— Слышь, я боюсь, — признается он. — Наверное, я дурак, но мне страшно.

— Чего? — шипит возмущенный Костя.

— Ну, это… Вдруг у меня не получится?

Дима нервно хихикает.

— Ну-у-у, — не находит подходящих к случаю слов Костя.

— Нет, ты ничего такого не думай, — торопится Дима. — У меня все в порядке, но Лена…

— Понятно, — рубит воздух рукой эксперт Костя. — Но, знаешь, не войдя в воду, не научишься плавать, так?

— Так.

— Следовательно, нужно решиться. А то, гляди, разовьется какой-нибудь комплекс.

— Ты только меня не пугай! — самолюбиво вспыхивает Дима.

— Нас всех без конца пугают, — хмыкает Костя. — «Имфаза, имфаза…»

— Так это для стариков.

— И выкачивание денег из бедняг-импотентов.

С бессердечностью молодости оба хохочут и не собираются объяснять родителям Кости, когда те приходят пить чай, что их так рассмешило.

Теплый, душистый апрель пролетел, как всегда, мгновенно. Начало мая было традиционно холодным и сумрачным. По небу лениво ползли серые, мрачные тучи, то и дело срываясь ледяным внезапным дождем. Прохожие, съежившись, короткими перебежками пробегали открытые пространства и, торопливо сложив мокрые зонтики, ныряли в спасительное метро. Московские власти сразу после праздников безжалостно выключили батареи, по районам с садистской неторопливостью отключали горячую воду, садоводов пугали возможными ночными заморозками. Вся Москва чихала и кашляла: по городу катился очередной грипп.

Болела Наталья Петровна, болела, заразившись, от нее, Лена, в лежку лежала вся семья Кости — заразу принес в дом общительный Иван Николаевич; у Димы пока держались — в основном благодаря чесноку.

— Так пахнет же! — бессильно возмущался Дима, отбрыкиваясь от очередной дольки.

— Не важно! — сурово говорил отец. — За щеку — и в метро! У самой школы выплюнешь и закусишь «тик-таком».

— Все равно остается, — чуть не плакал Дима. — И во рту противно.

— Экзамены сдавать надо? — задавал риторический вопрос отец и сам на него отвечал. — Надо! Учиться — не целоваться. Вызовут к доске — дыши в сторону. Сам говоришь, что не ходит полкласса.

— Мама! — взывал Дима в отчаянной надежде к главному в доме авторитету.

— Отец прав, — коротко отвечала мать.

Приходилось смиряться, хотя за порогом чеснок, конечно, выплевывался. Однако дело уже было сделано, и вирусы к Диме не приставали.

Одна из лучших школ Москвы бешено, в беспощадном темпе готовила своих питомцев к экзаменам. Сбив температуру, пошатываясь от слабости, глотая всяко разные витамины, приползали в класс отболевшие, и, глядя на их изнеможенные, бледные лица, Дима начинал думать, что непреклонный отец, возможно, и прав.

— Как ты себя чувствуешь? — звонил он Лене.

— Хреново, — вздыхала она, и сиплый, придушенный голос о том же и говорил.

— Может, что-нибудь привезти? — не очень-то искренне, скорее из вежливости, предлагал Дима, и Лена, конечно, отказывалась.

— Не надо. Мама уже выходит.

Вообще-то их выручал мамин Леша: привозил полные сумки всего-всего, нажимал кнопку звонка и ждал на лестничной площадке, когда приоткроется заветная дверь.

— Уходи, уходи, — махала рукой Наталья Петровна. — Поставь сумки на пол и уходи.

— Дай хоть взглянуть на тебя: я соскучился, — жалобно просил Леша.

— Ох, я такая страшная, — слабо сопротивлялась она.

— Ни в жизнь не поверю! — горячо восклицал Леша.

Дверь открывалась пошире, родное, измученное болезнью лицо устало смотрело на Лешу, они обменивались тремя-четырьмя фразами, улыбались друг другу — он чуть не плакал от жалости и любви, — она протягивала руку и брала сумки, он рвался свою Наташу поцеловать.

— Не подходи! — останавливала она.

Дверь закрывалась, и Леша оставался один. Тут же, у двери, набирал заветный номер.

— Ты еще здесь? — угадывала Наталья Петровна.

— Ага, — радостно подтверждал Леша. — Стою и печалюсь: зачем ты придумала карантин? Это же, в конце концов, не холера!

— Хуже, — роняла в ответ Наталья Петровна.

— Скажешь тоже, — ворчал Леша. — Может, ты просто меня разлюбила? — тревожился он. — Вдруг тебе не хочется, чтобы я тебя целовал?

— Дурачок, — слышалось в ответ в трубке. — У меня тридцать восемь и пять, какие там еще поцелуи?

— Хоть в щечку, — не сдавался Леша.

— Да хоть и в щечку, а все равно.

— Что — все равно?

— Свалишься с таким же гриппом — узнаешь.

— Ну и пусть, — храбрился Леша.

— А кто будет тогда нас кормить? — вопрошала Наталья Петровна. — Ну иди, я устала.

Лена слышала мамины ответы, угадывала вопросы и думала о любви. Ни заниматься, ни даже просто читать она не могла: температура лезла все выше, голова раскалывалась от боли, то и дело Лена проваливалась в туманное забытье. Но даже в тяжелом сне, с повязкой на лбу — вода и уксус, — которая высыхала так быстро, что грела и без того пылающую в огне голову, мучил ее вопрос: что это такое — любовь?