Лимон - Кадзии Мотодзиро

С того дня, как я отложил рукопись в сторону, должно быть, прошло уже больше недели. За это время я лишился жизненных сил и потерял равновесие. Как я уже говорил, неудача была пропитана чем-то болезненным. Мне вроде бы и хотелось писать, я продумывал фразы в голове, но стоило мне только сесть за работу, как я не мог вспомнить ни слова. Я не мог даже перечитывать и редактировать уже написанное. Я спрашивал себя, как лучше написать, но никак не мог вспомнить, в каком настроении я придумывал тот или иной фрагмент. Я смутно чувствовал, что продолжать в таком духе дальше нельзя, но не мог решительно остановиться. Не мог и не останавливался.

Как и следовало ожидать, мне стало совсем плохо после того, как я бросил писать. Я сидел без дела. Эта бездеятельность была еще более странной, чем мое обычное состояние. Когда увядает цветок, вода в вазе начинает тухнуть, и это очень противно, но охватывает такое нежелание с этим возиться, что оставляешь все как есть. Чем больше смотришь на вазу, тем противнее становится. Но это ощущение никак не превращается в желание устранить его причину. Такое настроение сложно назвать меланхолией, потому что в нем есть нечто, что тебе нравится. И тебе остается лишь вдыхать запах собственной бездеятельности.

За что бы я ни брался, все бросал на полпути. Стоило мне опомниться и вернуться к тому месту, на котором я остановился, как моя натура, уже вкусившая бездеятельности, вновь начинала явно стремиться к ней. За что бы я ни брался, ничего не доводил до конца. И чем дальше, тем больше линия моей жизни превращалась в череду недоделок. Я никак не мог выбраться из болотной мути, движение в которой было невозможно. На дне болота словно бурлил какой-то газ. До чего же противная фантазия. Она захватила меня неожиданно, будто горе случилось у моих родных или меня предали друзья.

В ту пору было много пожаров. Я частенько гулял в поле по соседству с домом. Однажды увидел, как начали строительство нового дома. Повсюду на земле валялась стружка. Я машинально стряхнул пепел от сигареты на стружку, а заметив это, испугался. Одна мысль прочно засела у меня в голове. Неподалеку произошло два пожара, и меня вдруг стало охватывать сильное, связывающее по рукам и ногам беспокойство. А вдруг мне скажут: «А, это ведь ты гулял там!», «Это ведь был пепел твоей сигареты», и я не смогу сказать ни слова в свое оправдание. Всякий раз, когда я видел почтальона с телеграммами, на душе скребли кошки. Я обессилел от своих фантазий и чувствовал себя несчастным. Из-за таких пустяков так ослабеть и пасть духом! От подобных мыслей было не избавиться.

У меня не было желания браться за что-либо, и я проводил время, рассеянно наблюдая за отражением в зеркале и кувшине с рисунком в виде роз. Не могу сказать, что это было безотказным лекарством, но порой мне удавалось поймать момент, когда от такого занятия на душе становилось спокойно. Прежде подобное ощущение часто возникало у меня во время прогулок по полям. Это было лишь смутное ощущение, но наблюдая за травой, колыхавшейся на ветру, я чувствовал, что глубоко во мне что-то колышется вместе с этой травой. Ничего определенного. Я чувствовал неясный отклик, и было так удивительно, когда волнение травы на осеннем ветру воспринималось как волнение собственного сердца. Это ощущение пьянило, а после на душе становилось светло.

Наблюдая за отражением в зеркале и кувшине, я невольно вспомнил об этом. Хорошо бы менять свое настроение таким образом, думал я, и временами эта мысль меня даже захватывала. Однако независимо от того, как я себе это объяснял, я часто погружался в свои наблюдения, забывая обо всем остальном. Для меня, не находящего в себе силы чем-либо заняться, красивый кувшин, на белой холодной поверхности которого нашел приют свет от уличного фонаря, обладал странной притягательностью. Часы били два, три часа ночи, а я все не спал.

Смотреть по ночам в зеркало — порою очень страшное занятие. Собственное лицо кажется чужим, а иногда, когда глаза слишком устали, оно вдруг становится точь в точь похожим на уродливую маску «гигаку».[44]Раз — изображение лица в зеркале исчезнет, два — словно симпатические чернила, опять появится. А порой увидишь всего один глаз, который злобно уставится на тебя. Однако в какой-то степени страх появляется и исчезает по твоей воле. Я напоминал себе детей, играющих на морском берегу: волны накатываются и откатываются, то они преследуют детей, то дети их. Так и я, страшась маски «гигаку», пристрастился играть с ней.

И все же мое бездеятельное состояние не менялось. Даже когда я наблюдал за отражением в зеркале или кувшином, и мне казалось, что я нахожусь в каком-то удивительном месте, я стал ощущать ту самую бездеятельность. И не только ее. До полудня я спал и видел множество снов, а дни становились тяжкими и утомительными оттого, что я не мог порой отличить увиденные сны от действительности. Я почувствовал, что однажды наступит момент, когда я усомнюсь в том мире, в котором живу. Порой мне приходило в голову, что люди, которых я вижу, гуляя по городу, чураются меня и бегут прочь. От этих мыслей было страшно. Иногда приходило на ум, что, например, вот эта девушка-няня, наклонившая лицо вниз, сейчас поднимет голову и окажется оборотнем. — Но наконец пришел долгожданный перевод. И я впервые за последние несколько дней пошел к электричке по заснеженной дороге.

По пути от станции Отяномидзу до Хонго я видел, как трое прохожих поскользнулись. Добравшись до банка, я понял, что у меня испортилось настроение. Я поставил тяжелые, намокшие гэта к ярко горящей газовой печурке и ждал, пока банковский клерк назовет мое имя. Напротив меня стоял посыльный мальчишка из магазина. Когда я снял гэта, мне стало казаться, что этот парень смотрит на меня. Смутившись, я уставился в пол, запачканный грязью, которую принёс на своих гэта вместе со снегом. Возможно, это лишь плод моего воображения, но меня сковал взгляд посыльного. Я вспомнил, что в такие моменты краснею. Может быть, я уже покраснел? Стоило мне так подумать, как я почувствовал, что заливаюсь краской.

А меня все не вызывали. Они чересчур мешкали. Я дважды прошелся мимо клерка, которому передал чек. Наконец не выдержал и спросил. Оказалось, что другой клерк просто забыл про мой чек.

Я вышел из банка и направился в сторону станции Сэймонмаэ. Двое постовых подняли и под руки повели молодую женщину, которая упала и потеряла сознание. Прохожие стояли и смотрели. Я отправился в парикмахерскую. В парикмахерской как раз разбился котелок для кипячения воды. Мне велели вымыть голову, и ничего не оставалось, как намылить голову самому и стереть мыло мокрым полотенцем. Может, это какое-нибудь новшество, подумал я, но спросить постеснялся. Однако ощущение мыла на волосах было довольно противным. Спросил, в чём дело, оказалось, котелок разбился. Несколько раз протер волосы мокрым полотенцем. Заплатил деньги, забрал шапку, потрогал волосы, мыло так и осталось. Хотел было что-нибудь сказать, чтобы не выглядеть так глупо, но передумал и вышел на улицу. Я рассердился на то, что попытка улучшить настроение не удалась. Зашёл в пансион к приятелю, там и помыл голову. Потом какое-то время поболтали.